“В любви, как на войне...” (Рамон Альмейда, Ротгер Вальдес)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: В любви, как на войне...
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Рамон Альмейда, Ротгер Вальдес
Пейринг: Рамон Альмейда\/Ротгер Вальдес
Жанр: PWP, романтика
Категория: слэш
Рейтинг: PG-13/12+
Размер: драббл (4 540 зн./802 сл.)
Статус: окончен
Аннотация: «Мне уйти? Или все-таки бросим монетку?»
Комментарии: в честь д. р. Вальдеса и Весеннего Излома; сиквел к “Настоящий марикьяре не пройдет мимо…”
Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

...И все бы ничего, если б он не был оплетен толстыми веревками, почти фигурно завязанными в морские узлы,
а на лбу у Рамона не было бы шикарного алого банта – явно из той самой ленты, которую Ротгер уже
заприметил в кармане Бреве.
- Эттттоо… Это к-как пппонимать? – Бешеный впервые в жизни начал заикаться.
- Это твой подарок, - хлопнул его по плечу Себастьян. - На день рождения.
- Пользуйся открыто, - хмыкнул Антонио, - А то все прячетесь по углам, как мальчишки,
а ведь два адмирала же, несолидно…
Beatlomanka. Подарок вице-адмиралу

– Итак, – Вальдес уселся на широкий подоконник распахнутого в ночь окна, – у нас затруднение. – Судя по голосу, упомянутое затруднение Ротгеру казалось одновременно досадным и забавным.

– Не у нас, а у тебя, – пожал плечами Альмейда. – Ничто не мешает нам не спешить, пока...

– Пока? – Вальдес, забравшись на подоконник с ногами, согнул правую в колене и обхватил ее рукой.

– Пока ты не... – оборвав сам себя, Рамон нервным жестом запустил пальцы в лишившуюся шнурка гриву, тем самым растрепав ее еще больше. – Никто не обещал, что будет легко... Но кто бы мог подумать... Так, хватит.

– Мне уйти? Или все-таки бросим монетку?

– Катись к кошкам.

Вальдес душераздирающе вздохнул, но с подоконника спрыгнул. После чего в несколько шагов преодолел разделявшее их с Альмейдой расстояние и уверенно прижал пальцы к чужому возбуждению сквозь ткань штанов.

– Ты... – выдохнул Рамон и умолк. Рука накрыла руку, заставляя оглаживать весомей.

– Я – куда более опытен, вот тебе и аргумент. – Властность друга даже в таких мелочах раздражала – и была понятна, близка. Собственно, поэтому они сейчас и бодаются. Ротгер мысленно усмехнулся и пошел в обход, подобрав, на его взгляд, наиболее подходящий тон доверительности и скрываемого смущения, хотя никакого смущения отнюдь не испытывал, один лишь азарт: – Позволь мне этим опытом с тобой поделиться – чтобы я смог потом тебе... довериться.

– Что же ты не доверился кому-то из твоих белокурых приятелей? Ни за что не поверю, что среди них не нашлось искушенных абордажников. – Даже сейчас Рамон сознавал, что ему беззастенчиво морочат голову; вернее, что Ротгеру, привычному все поворачивать по-своему, приятней так думать. Кошачья натура, свяжешься – намучишься. Впрочем, в дружбе и на службе Рамон хоть и совмещал имя Кэналлийца с «квальдэто цэра» чаще некогда – всерьез не сожалел ни разу. Хорошо бы и тут не сожалеть...

Шкодливая улыбка и сияющие, точно черные ройи, глаза – близко-близко:
– Возможно, я просто полон любви к отечеству?

Рамон зарычал, сжал насмешника в стальных объятьях и накрыл его рот своим в грубом поцелуе – чтобы в следующее мгновение выяснить, что будущий любовник кусается. Разумеется, это только раззадорило. От сильного гибкого, какого-то хмельного тела в руках, от желания слиться с этим телом каким угодно образом мутился разум и плавилось самообладание – Рамон понял, что пора остановиться, пока он еще может, и действовать по уму. Он разжал руки и отступил на шаг, тяжело дыша.

Вальдес смотрел на такого Альмейду – распаленного до готовности на все – и понимал, что вляпался, – даже в шторм бывало проще. В шторм забота одна – выжить, сейчас же следует обуздать, не погасив пламени, иначе Рамон опомнится и никакие доводы не помогут. Действовать следовало быстро и безошибочно, а тянуло – свести все к более невинным ласкам, отложить грозящую разорвать их обоих в клочья бурю на потом. Потому как – Ротгер чувствовал это – пути назад уже не будет, Альмейда не сам Вальдес, любознательный и шалый, развлекся и пошел дальше. Невинность, как это ни смешно, при Ротгере осталась до сих пор и впрямь почти что из любви к отечеству: спину «гусям» подставлять – настолько даже он еще не свихнулся, да и бергерская гордыня вдруг превозмогла марикьярскую живость, а со своими как-то не заладилось. Сильный, сдержанный на язык и о-очень непростой капитан Альмейда во всех смыслах подходил прекрасно – во всех, кроме опыта. Его отсутствие в сочетании с рвущей якоря страстью (многолетней выдержки, надо же!) и так сказать выдающейся оснасткой заставляло подумать четырежды. И благоразумно отступить – отчего же Ротгер нарывался все это время? Он не хотел знать, пока не хотел.

Лейтенант Вальдес глубоко вдохнул, смахнул небрежно со лба своенравную прядь – и принял вызов. Альмейды и судьбы – той еще стервы, чтоб ее.

Весенний Излом следующего года

Вальдес, обнаженный, лежал на разобранной постели, привольно вытянув свои длинные ноги – Альмейда представил, как эти ноги бесстыдно обхватят его талию и сглотнул, но предпочел уточнить:
– Это твой намек или мои домыслы?

– В день рождения принимают поздравления, не так ли? Или ты не подготовился?

Последнее предполагало ответ действием, и Рамон его предоставил.

После, измотанные до предела, они лежали на измятых простынях: Альмейда – на животе, спрятав лицо в волосах, Вальдес – закинув руки за голову. Перед его взором в полутьме спальни не вился синеватый узор – просто были тени, просто были человеческие истома и усталость после страсти.

– Останься до утра.

– До утра осталось мало времени.

– Ты прям-таки по-адмиральски поздравлял, – ухмыльнувшись, Ротгер повернул голову и, протянув ногу, пальцами тронул любовника.

– Заслужил шадди?

– Ну, спустишься – нальют...

– Ты неисправим, – удостоверил Рамон, уже проваливаясь в сон.

Утро показало, как он фатально ошибался. Впрочем, по части умения удивлять Ротгер Вальдес был действительно неисправим.


18-19 марта 2016 года

@темы: ВМФ, фанфики

---

[пером_и_шпагой]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

“Моя душа”

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Моя душа
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Рамиро Алва, Октавия Алва (Оллар), Рамиро Алва-мл., Октавий Оллар, Франциск Оллар
Пейринг: Рамиро Алва/Октавия
Жанр: романтика, драма
Категория: джен, гет
Рейтинг: G
Размер: мини (4 188 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: еще один взгляд на каноничные события
Комментарии: Юкари, по мотивам ее рисунка:
img01.deviantart.net/4f35/i/2015/107/1/f/ramiro...
Предупреждения: каноничные смерти персонажей
Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

– Да, Октавия в отличие от меня очень набожна. Увы,
ангелам положено, надо – не надо, славить Создателя.
– И обращать безбожников, – улыбнулась герцогиня.
– Только днем, – уточнил кэналлиец, указывая взглядом
на живот супруги, – а ночью безбожники берут свое.
Октавия густо покраснела, и Рамиро быстро поднес к губам
тоненькую руку. Он любил жену, в этом не было никаких
сомнений. Не просто любил – боготворил, а она – его.
Вера Камша. Талигойская баллада

В ее глазах сгущалась сумеречная, послезакатная синева неизбежности.

Он не был ни первым, ни последним из пропавших в этой сини, но для нее стал и первым, и последним. Тем, в чьих смуглых ладонях из девочки станешь звездой – и сгоришь под завороженным оком алвасетской луны, до хруста запрокидывая голову в горловом стоне.

Ночь за ночью – масличные луны, пахнущие вином губы, «ми альма, ми корасон» – чужой-его-наш язык рокочет как прибой; утро за утром – поцелованные пальцы в пятнах красного сока. Солнце и луна сменяют друг друга, но времени здесь нет, как нет рек, а море это вечность.

Но время возвращается, чтобы началось ожидание первенца – рощи в белой и кровавой пене, померанцы и гранаты, паруса в гавани, яркие одежды, пение, смех, смех, смех. Счастье.

…В Талигойе приходится вспоминать, каково это – смотреть ясно и строго, носить теплые платья неброской расцветки и считаться безродной супругой – «трактирная девка!» – герцога-полукровки – «багряноземельский демон!». Впервые приходится думать о войне – и делать вид, что не думаешь о ней вовсе. «Ми альма, ми корасон» – под сердцем зреет омытая кровью синь.

…Ставшая такой соленой от ее невыплаканных слез.

Осень становилась зимой; с неба на раскисшие дороги сыпало мокрым снегом, а на постоялых дворах к привычным запахам прибавился пряный аромат согретого со специями вина.

Осень становилась зимой; с неба на раскисшие дороги сыпало мокрым снегом, а на постоялых дворах к привычным запахам прибавился пряный аромат согретого со специями вина. Заботливо промасленные ольстры, тщательно выбранный подарок чопорной невесте, шалый взгляд в сторону зардевшейся подавальщицы – обыкновенная поездка в Кабитэлу. Лишь настроение странно тревожное и предвкушающее в то же время – вот и сейчас потянуло прочь от тепла, а ведь во дворе поднялся преизрядный ветер, для южанина так и вовсе ледяной.

Рамиро вышел за дверь – между ног в трактир тут же прошмыгнул ушлый полосатый котяра – и немедля получил пощечину от стихии. Засмеявшись, закашлялся. Поежившись под зимним плащом, прошел до угла здания, невольно поддаваясь окружавшему его серому унынию. Свернул. И услышал досадливый женский возглас – а в следующее мгновение уже ловил темно-синюю ленту, толком не разглядев ее владелицу.

Лента была поймана, не успев даже испачкаться – а у девицы оказались роскошные пепельные волосы, которые та поспешно запихивала в лежащий на плечах капюшон, открывая тем самым лицо. Взгляд Рамиро остановился на более темных бровях, чаячьими крыльями взлетающих к вискам… а потом она просто подняла глаза.

– Эрэа… – Голос у герцога неожиданно сел, словно он долго орал и сорвал его к кошкам. Алва попытался снова: – Эрэа, вот, возьмите.

Спустя пару мгновений она коротко и чуть смущенно поблагодарит; их пальцы соприкоснутся.

Спустя двадцать лет в малой приемной Его Величества Франциска будет сидеть темноволосый юноша и невозмутимо наблюдать, как король, заложив руки за спину, широкими шагами мерит помещение.

– Рамиро, я не дам войска для этой затяжной осады. Тем более Савиньяку требуется подкрепление.

– Осада не будет затяжной. Я уже говорил вам…

Франциск сверкнул глазами:

– И я повторю: нет! – Раздался слышимый, но деликатный стук в дверь. – Кого там еще Чужой принес? – Король стремительно пересек приемную и распахнул дверь – показавшийся в ее проеме белокурый мальчик невольно отшатнулся, сделав шаг назад. – А, это ты, сын. Проходи, не маячь на пороге.

– Брат! – При виде Рамиро Алвы-младшего Октавий весь будто бы засветился изнутри. Но юный принц и казался окружающим вот-вот готовым осветить весь мир солнышком – потеплевшие же синие глаза смотрелись непривычно. И у Франциска вызывали острое, почти болезненное чувство: он так и не смог понять, кого из родителей пасынка в такие мгновения видит в этих глазах больше.

– Ты из Марагоны?

– Как видишь. Пытаюсь снискать высочайшее одобрение своей очередной «безумной» затеи.

– Опасной? – Октавий хмурился и улыбался одновременно.

– Веселой, – его старший брат подмигнул, и с совершенно кошачьим нахальством встретил суровый монарший взгляд. Впрочем, проигрывать там, где упорствовать глупо, Оллар умел. Как и побеждать в далекой перспективе. Вороненок становился Вороном, великим будущим Великого Талига, – сдерживать и направлять еще пока нужно, запрещать летать как хочет лишь во вред было и прежде. Но каков!

Спустя девять лет Франциск Первый Великий и его завещание почиют в усыпальнице Октавии – «Моя любовь. Моя жизнь. Навеки», а Железный Ворон, властитель Кэналлоа, примется уговаривать Октавия Оллара принять корону Талига – и впервые склонить брата к чему-либо окажется нелегко. Но тот, чьим глазам отданы синева и соль неизбежности, справится и не с таким.

26 ноября – 6 декабря 2015 года

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: Рамиро Алва, Франциск Оллар, Октавий Оллар, Октавия Алва (Оллар), Рамиро Алва-мл.

---

[пером_и_шпагой]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

“Настоящий марикьяре не пройдет мимо…” (Рамон Альмейда, Ротгер Вальдес)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Настоящий марикьяре не пройдет мимо…
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Рамон Альмейда, Ротгер Вальдес
Пейринг: Рамон Альмейда | Ротгер Вальдес
Жанр: суровая марикьярская романтика
Категория: слэш
Рейтинг: PG-13/12+
Размер: драббл (4 626 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: капитан Альмейда решает личные проблемы
Комментарии: Джедайту
Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

– Ротгер! Лейтенант Вальдес!
Вальдеса Рамон перехватил ближе к вечеру, на одной из «собачьих тропок» – вернее, окликнул, приметив ниже по склону знакомую спину в щегольской рубашке оттенка «темная кровь».

– Ротгер! Лейтенант Вальдес!

Вальдеса Рамон перехватил ближе к вечеру, на одной из «собачьих тропок» – вернее, окликнул, приметив ниже по склону знакомую спину в щегольской рубашке оттенка «темная кровь». Рубашка замерла, сделала полный поворот кругом – и спустя рекордное время и не подумавший запыхаться Рохелио уже стоял рядом и по-кошачьи щурился:

– Так Ротгер или лейтенант Вальдес?

Рамон отмахнулся. Нахмурился.

– Поговорить надо.

Собеседник скривился:

– Не будь Юлианой, друг. Я же вижу, что ничего серьезного не приключилось, а мораль читать – какого Змея? Еще скажи, что у меня волосы длинней положенного… Ленточка зато патриотичная, предъявляю! – Сдернул оную – своенравные пряди тут же подхватил шван, – Рамону едва ли не под нос сунул.

– И скажу… Ты таким же растрепой по гусиным портам шатаешься?

Вальдес пытливо вгляделся в его лицо, потом хмыкнул. Смуглые пальцы разглаживали темно-красную ленту, сминая ее еще больше.

– Ах, вот оно что… Хулио выболтал, так?

– Нет. То есть не совсем. Так получилось. – Ох и зря он тогда напился до приступа откровенности… Или все же бессилия?.. Прекрасно понимаешь, что с тобой творится, понимаешь, насколько это бредово, но после месяца-четырех покоя непременно налетишь на рифы – вот как сейчас эти смоляные… смоляные! а не как у некоторых… – и все по новой…

– «Получилось», – передразнил Кэналлиец.

Дурацкое прозвище прилипло к другу хуже смолы, хоть даже внешне тот был и повыше большинства кэналлийцев, и покрупнее. Последнее, впрочем, в глаза не бросалось и даже спустя лет десять бросится едва ли – хорошо сложен, гибок (иногда чужие акробатические трюки во время абордажей вызывали смесь досады и восхищения), ловок… Еще как ловок, мысленно усмехнулся Рамон, припоминая ряд случаев и вальдесовскую манеру ухватить какой-нибудь мелкий предмет и, подбрасывая его раз за разом в воздух, заговаривать жертву до полного изумления. Ну или бешенства. …Какая-то особая северная чеканность и по-южному черные глаза под выразительными бровями – не будь полукровка таким зубоскалом, одним взглядом бы строил матросов, а так… а так они строятся сами.

– С кем я «шатаюсь», не ваше кошачье дело, капитан Альмейда.

Таким Вальдеса он видел не впервые, но редко. И говорить ему такому «не ершись» означало еще ухудшить положение. Вот только струна терпения «капитана Альмейды» уже лопнула тоже.

– Хотите в моряцкую байку, лейтенант Вальдес? Уже мните себя легендой, которой позволено все? – Рамон выдохнул и умолк, понимая, что еще слово – и начнется ссора, которая неведомо, чем закончится. – Что ж тебе твоих этих ведьм не хватает, башка твоя непутевая… То дочку коменданта едва ли не из-под венца, то теперь вот это…

Любитель приключений молчал. От его непонятного взгляда, устремленного в сторону моря, становилось зябко. Но когда оной снова упал на Рамона – того пробрал самый настоящий озноб.

– А что… тебе за меня стыдно, Рамон?

– Нет, я… – Как же он не любит изворачиваться! Но полуправда – не совсем вранье. – Я беспокоюсь.

– За мою… гм, репутацию? – голос этого кошкина сына вмиг вернул себе обертоны, за которые неудержимо хотелось намылить шею. Шаг, второй – и чужие улыбающиеся губы почти коснулись уха: – Можешь успокоиться, я всегда сверху.

Рамон опомнился только тогда, когда услышал треск ткани – и как-то отстраненно отметил, что рубахе Вальдеса конец, очень уж неудачно порвалась – от выреза вниз к талии. Ротгер это тоже понял и тоскливо выругался – так сугубо по-бергерски, что конкретный смысл от Рамона ускользнул.

– Любимая рубашка… Вот что она, бедняжка, тебе сделала, а? Нет бы глаз подбить, раз уж так кулаки зачесались… – Вальдес улыбался, шутил – но, против обыкновения, как-то неловко. Рамон медленно разжал пальцы и отступил назад – от жара чужого тела непривычно, позорно и оттого – мучительно загоралось собственное лицо. Но отворачивать его было бы трусостью.

Глаза напротив блестели навроде вишен под дождем, но Рамон Альмейда родился там, где упомянутые не спели, и к поэтическим метафорам был равнодушен. Им владело иное: внезапное, болезненное своей зыбкостью подозрение, что… быть может… быть того не…

Вальдес удивленно ахнул Рамону в самые губы, а затем и вполне доходчиво показал, почему он «всегда сверху» – даже закаленные можжевеловой дриксы против пары глотков хексбергской ведьмовки бессильны. Но то дриксы, а это Альмейда – судя по зарывшимся в его волосы пальцам Вальдес тоже так думал.

– Отдышаться… дай…

– А если не дам? Задохнешься – не будешь больше... развлекать всяких.

– Ты еще скажи: самому надо, – ухмыльнулся Ротгер. Его нижняя полноватая губа с трещинкой выглядела еще заманчивей, нежели обыкновенно, и Рамон ответил уже не словами. Утвердительно.

17 июля 2015 года

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: слэш, Ротгер Вальдес, Рамон Альмейда, фанфики

---

“Контрабанда мечты” (Альберто Салина, Рокэ Алва и другие)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Контрабанда мечты
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Альберто Салина, Рокэ Алва
Пейринг: нет
Жанр: AU, приключения
Категория: джен
Рейтинг: G
Размер: мини (3 579 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: История о кэртианской мафии минувшей войне, грядущей политике и том, что интересует Альберто.
Комментарии: для Сказки
Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

По-вечернему ленивый ветерок уронил в горьковатый кофе сладость жасмина. Берто задумчиво потянул носом, сделал глоток и спросил…

Сын Диего Салины знал больше, чем должно и безопасно, но до бессильной злости меньше, чем хотел.
Он знал, что сидящий напротив худощавый мужчина – черная рубашка, перстень на пальце, острый взгляд – был теневым главой его родины, а мог бы стать соберано. Если бы отец Альберто уже девять лет как не был бы губернатором. Да что там – Рокэ Алва бы мог стать королем Талига вместо бездетного Фердинанда, вот только даже Дораку пока не удавалось нахлобучить на непокорную голову корону, и правильно: кому нужна она картонная? Король при конституционной монархии не решает ничего, в отличие от кансилльера – это доказала Алиса, введя войска в тогда лишь формально зависимую от Талига Кэналлоа. И проиграла бы, но отец побоялся, что победа будет стоить им морисской кабалы, в то время как пересмотр прежних договоренностей с «родственным» Талигом не стоит принимать всерьез, это все аппетиты вздорной дриксенской бабы, чье падение не за горами. Насчет последнего Диего оказался прав – но проглядел аппетиты Дорака.

25-летняя «звезда» арены (Салина хорошо помнили ту ссору синеглазого горя их Долорес с Алваро: вороненок не желал всю свою жизнь считаться лишь самым младшим сыном соберано) под именем Рубена Аррохадо, Рокэ в той войне удивил всех своим стратегическим гением. Но и он, тем более после гибели братьев, не пошел на дальнейшее столкновение проморисской стороны с талигойцами и лояльными к ним южанами.

А теперь о Вороне опять рассказывают невероятные, иногда по-настоящему жуткие вещи – восхищенно понижая голос или презрительно сплевывая. Тех, кто восхищается, – больше. И это стоит изменить, считал первый – и единственный – со времен войны лейтенант талигойского флота из числа марикьяре. Дядюшка зарвался, как и вся его компашка с, прямо скажем, покалеченной психикой: принципиальная скотина Вальдес, видите ли, враждует с Бермессером, поскольку изрядно потрепанный экономическим кризисом «гусь» приторговывает опиатами! Чем занимаются на гражданке Рамон Альмейда (долго бывший кумиром Берто) и до сих пор вхожий в их дом Хулио Салина, пока оставалось неясным. Спросить у Ворона в лоб, что ли? «Я пришел вам угрожать, извольте ж испугаться», да уж… На отца надежды мало, так что…

Нет, в своих силах он не сомневался – не было людей. Да и денег, каррьяра, не хватит даже на осведомительниц в увеселительных заведениях, что уж и говорить о большем. Втираться в доверие к Алве с целью пустить его потом ко дну не хотелось, но мало ли, чего не хочется – будь его воля, отпуск Альберто провел бы с очередной своей любовью в приятной обстановке, а не налаживая родственные связи.

Никто – кроме разве что мифологических Абвениев – пока не знает, как будут соперничать белизной простыни в палате Алвы с его лицом и как будет бояться Берто за дурака, поймавшего предназначавшуюся родственнику пулю. К тому времени успевшему насолить всем, от Ворона и до Дорака.

Никто пока не знает, что Альберто сам предложит Рокэ помощь, что вместе они не без трудностей и потерь, но наконец усадят Лионеля Савиньяка в кресло кансилльера.

Никто пока не знает, что женой до неприличия молодого адмирала Луиса Альберто Салины, властителя Кэналлоа и Марикьяры, станет дочь нар-шада прежде неприязненной Зегины. Что Кэналлийский Ворон, «рэй Алва», сменив револьвер на перо, превратится в автора остросюжетных романов, в текстах которых даже спустя десятилетия будут выискивать реальных прототипов и автобиографические факты. Еще он будет управляться с яхтой, охотиться в Багряных Землях, записывать пластинки и встречаться со старыми друзьями за бокалом бессменной «черной крови».

Чтобы разбиться на собственном самолете за какие-то четыре месяца до девяностошестилетия.

…Но все еще может пойти по-другому.

…Берто сделал глоток и спросил совсем не то, что собирался:

– Дядя, а правда, что на Пласа-де-Вино у вас было двадцать шесть быков?

Рокэ Алва выпустил ноздрями дым.

– Нет.

Помолчал, зачем-то вглядываясь в лицо Берто. И с полуулыбкой добавил:

– Их было одиннадцать.

– Солидно, – цокнул языком Салина. Но тут же спохватился: – А шрамы показать?

– Может, тебе еще и автограф?

– Не откажусь. Если только на векселе.

25 июня – 8 июля 2015 года

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: Альберто Салина, мини, фанфики, Рокэ Алва, джен, AU

---

Поэтическая “автобиография” Рокэ

[пером_и_шпагой]

Ринучче в день ее рождения

Венок сонетов,
сплетенный Рокэ, герцогом Алвой,
для Марселя, виконта Валме
(весна–лето 400 года Круга Скал)


I

Земли на ране кровью застывали
Гранатовые рощи. Пело море.
Родился я. На радость или горе –
Найери в бухте лишь о том узнали.

Ветра мне колыбельную шептали
Луной под юной, что созрела вскоре
Оливкой белой. Черной – пала в море.
И снова… Я резвился; возрастали

Мои года. Цвели как страстоцветы.

Дарили скалы твердостью мой нрав,
А волны – прихотливостью. Пропахла
Вином душа и стала – гвэнте кондо,

И жилы стали – струны. Словно махо
Я рисовался, поцелуи с уст сорвав –
Те розы, пред грозой что слаще меда.


II

Те розы, пред грозой что слаще меда
Едва ли матушки моей белей лица:
Мой брат чужую птицу из свинца
Поймал последним двадцать первым годом.

Смерть ставит парус – курс на наши воды.
Медузы, гнусь, предчувствие конца.
Я худшего не ведал подлеца,
Чем рок. И – розы слаще меда.

Замерзла на ветру, дрожит звезда.

Ночей тела огонь лампад гложет.
Глаза отца – два дула. Почерк тверд.
Дрожит звезда… И гаснет. Кода.

Над кипарисами звон бронзовый плывет.
Последний может жить, сказать не может:
„Себе иного я не жду исхода“.


III

Себе иного я не жду исхода,
Чем тот, который мне не предсказали;
Вторым Алонсо стану я едва ли:
Дурно войти в одну и ту же воду

И невозможно – в реку. Я без брода
Пойду. Под парусами. Вы не ждали?
…Одни мне руку дружбы не подали,
Другие взнуздывали гордость и природу:

Прибьем гвоздями к небу навсегда,

Чтоб не сорвался, землю не ожег,
Не вспенил море, оправдал надежды.
(Кому сыновью выездку, отец, вы поручали?..)

Вот Фабианов день, фамильные одежды.
Весь мир у ног и множество дорог?
Ответ искать на горном перевале.


IV

Ответ искать на горном перевале:
Глаза ласточкины, брови чаячьи;
Ты чужой здесь – потому отчаянный.
…Прозвали Вороном – что войной прозвали.

Снега перинами гор негу обнимали;
Под волками таяли следы заячьи;
И срывал я ягоды уж не помню, чьи;
И можжевеловки впервые наливали;

Гадали, не надеясь на ответы…

В снегах, красотках, службе и вине,
Казалось, я был целиком отныне.
В глазах кошачьи искры заплясали;

Училась смерть смотреть с усмешкой синей.
Но временами также и на мне
Гвоздики и ирисы расцветали.


V

Гвоздики и ирисы расцветали,
А в Алвасете – флердоранжевый туман…
Я стал Рубеном, я нашел обман
Из соли, пороха и стали.

Они пришли – ведь мы позвали.
Крылатые… Ох, жемчуг и дурман.
Я был затеей пьян, Рамон был пьян.
И Ротгер с ведьмовкой остался на причале.

Победы в чьи цвета будут одеты –

Узнали мы, подав друг другу руки:
Совместных дел узлы крепки, не обещаний;
А смельчакам благоволит погода.

У нас с Рамоном разное призванье –
Все так. Я не моряк. Но в миг разлуки
Тоска пронзила купол небосвода.


VI

Тоска пронзила купол небосвода
И полдень охрой все холмы окрасил,
Ведь соберано Рокэ так прекрасен –
Рыдая, ликовать народу.

Остался я последним из своего рода.
Опора трона, как ветвистый ясень.
Талигу – герцог, молод и опасен,
Упрямая и гордая порода.

Будь Вороном, своя минет беда?..

Танцуй в пыли, незримое проклятье!
Танцуй меж олеандрами владыке,
Согнись под волей как могильным сводом.

Луны масличной улыбались лики
И женщина брела в старинном платье
От сна ко сну, от ночи до восхода.


VII

От сна ко сну, от ночи до восхода
Я уст камелий трепетно касался.
И сам себе, бывало, поражался
Весной восемьдесят седьмого года.

Льняные кудри… Дар судьбы, природы!
Любви я прежде так не отдавался.
(Любил ли прежде?..) Помню, как смеялся
В тот день сирени, солнца и свободы:

Для „невозможно“ существует „никогда“.

В силок любви был пойман точно птица.
Сердца иные разбиваются на части,
Мое же, раскалив, перековали

На шпагу: принося другим несчастье
– Какие мерзкие, уродливые лица! –
Чернею башней в багровеющем пожаре.


VIII

Чернею башней в багровеющем пожаре.
Танцующим с весною я был ветром,
Теперь поет и плачет мое лето,
А я смеюсь в горячке и угаре.

Чужой мне в помощь там, где призывали
Создателя, где песня боя спета:
Полки в тылу, и выстрел мой – ответом.
Мы выжить не могли. Мы выживали.

(Я – мост Заката между тьмой и светом.)

…И Осень с генералом Алвой пьет.
Идут дожди, Гальтар тревожат тайны.
Зимой – убийцы снова; очень много снов.

Догадываюсь… узнаю, что неслучайно.
Что не предвижу – просчитаю наперед.
Немало правды новой среди старых слов…


IX

Немало правды новой среди старых слов,
Но полон этим день не каждый:
Весной меня спасает еще дважды
Зеленоглазый Повелитель кошек и котов.

Я привыкаю слышать смерти зов
И бытие глотать с завидной жаждой;
И в чем мне повезло однажды,
В том рока избегаю я оков.

Рассвета луч в холодной темноте

Мне, впрочем, недоступен боле:
Я вижу зарево, где сходятся Круги.
Оно согреет и составит счастье.

И снова лето. И потери у других.
Я – молния для Борна, но не боли.
(Вы сердце никому не обещайте…)


X

Вы сердце никому не обещайте,
Когда его по праву лишены.
Надора камни верно ждут весны,
А вам лишь нужен памятник в базальте,

Потомок Алана. На линию вставайте,
О рыцарь без сомнений и вины.
Мы для легенд и хроник рождены?
Цену же вечности узнайте.

Встречал быка судьбы я на коленях

Не потому, что жаждал на рога
Иль домогался перевязи, лучшего трофея:
Цена победы мне была важна,

И мастерства (я – не сумею?).
А послевкусье – топь, и кровь, и гарь –
Оно не полагается всем нам.


XI

Оно не полагается всем нам –
Умение любить и ненавидеть.
Спасти случайно, ненароком же обидеть,
Не верить знакам, не ходить по снам.

Как гиацинт она изысканно-бледна.
Любима. Из воды сухою выйдет.
Как шадди он в ночи невидим. Ненавидим.
Он из металла. Из звезды она.

Трюк дерзкий; смерть осталась голодна.

Он был ручьем: прозрачный, звонкий. Хладный –
В нем отражались та, чей бледен лик
И будущность алеющих несчастий.

Год минул, я почти привык. Отвык.
…Он стал лишь… сыном Эгмонта. И… ладно.
Счета, одежды, маски сброшены. Прощайте.


XII

Счета, одежды, маски сброшены. Прощайте.
Виконт, вам скрипки, право, ни к чему,
Но вы поймете то, что я пойму.
А вы, Луиджи, в Алвасете поезжайте

Как только… Я б завидовал вам, знайте,
Но я учился не завидовать тому,
Что недоступно обладанью моему.
Неважно. Нет, не отвечайте.

Кто уходил – однажды тот вернется.

(Одежды сброшены. На смену – неизбежность.
И чуют струны лилий тайный знак,
Который понят. Письма. Я готов.)

Как глупо погибать… Как глупо погибать вот так.
Дом, женщина… Как будто – безмятежность.
Кувшин судьбы наполнен жизнью до краев.


XIII

Кувшин судьбы наполнен жизнью до краев.
Кувшин из хрусталя – почти что морем.
Себя я смерти, кажется, проспорил,
Вот только не по нраву ей улов.

Как много слов. Как мало слов.
Тень кандалов. Урок мне не усвоить –
Извольте же меня не беспокоить.
Вы видите – я жив, я не готов.

Где Осень пала, там взойдет Весна:

Из-под земли пробьется крокус… астра.
Чужою смертью счет мой вновь оплачен,
И монастырь – ареной. Снова нам

В дорогу. До отравы вот не алчен:
Здоровьем нынче не могу похвастать…
Ну что же, пить теперь до дна.


XIV

Ну что же, пить теперь до дна,
Сжигая осторожность и мосты.
Мы с вами… мы с тобой, Марсель, на „ты“.
И терпнут, терпнут губы от вина.

Кружит вишневым вальсом нас весна...
Мои как годы были прожиты
В чаду кампаний и дворцовой маеты
Желаешь знать? Изволь. Еще вина!

Меня – перетасуют, не изменят.

Я ворон был, и, с ветром спорить смея,
Дивил я жизнью дерзкой и крамольной.
Тебе известно, что о ней шептали.

Живописали… за спиной… окольно.
Потери созревали все быстрее,
Земли на ране кровью застывали.


XV

Земли на ране кровью застывали
Те розы, пред грозой что слаще меда.
Себе иного я не жду исхода?
Ответ искать на горном перевале…

Гвоздики и ирисы расцветали.
Тоска пронзила купол небосвода.
От сна ко сну, от ночи до восхода
Чернею башней в багровеющем пожаре.

Черно-белы войска ферзя, который – солнце;

Немало правды новой среди старых слов.
…Вы сердце никому не обещайте:
Оно не полагается всем нам.

Счета, одежды, маски сброшены. Прощайте.
Кувшин судьбы наполнен жизнью до краев.
Ну что же, пить теперь до дна…


XVI

Мои года цвели как страстоцветы.
Замерзла на ветру, дрожит звезда –
Прибьем гвоздями к небу навсегда.
Гадали, не надеясь на ответы,

Победы в чьи цвета будут одеты:
Будь Вороном, своя минет беда,
Для „невозможно“ существует „никогда“.
…Я – мост Заката между тьмой и светом,

Рассвета луч в холодной темноте…

Встречал быка судьбы я на коленях:
Трюк дерзкий; смерть осталась голодна.
Кто уходил – однажды тот вернется,

Где Осень пала, там взойдет Весна,
Меня – перетасуют, не изменят.
…Черно-белы войска ферзя, который – солнце.

Штандарты рдеют. Соберано – тень.

10 марта – 17 апреля 2015 года

@темы: стихи, Рокэ Алва

---

[пером_и_шпагой]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Фанфик «Тетушка» (ВМФ, Рокэ Алва, Юлиана и другие)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Тетушка
Герои: ВМФ, Рокэ Алва, Юлиана и другие
Пейринг: фок Бермессер/Юлиана/фок Хосс
Жанр: AU, юмор
Категория: джен, гет
Рейтинг: G
Размер: мини (19 832 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: судьбой можно заниматься по-разному
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Комментарии: 1) новогодняя гадость для Говарда;
2) в тексте встречаются известные цитаты, не взятые в кавычки, а также юмор сомнительных качества и пристойности

Один дриксенский выходец трех бергерских
мужей заменит. Знакомьте, Ротгер! Мне давно
хотелось завести семью.
Ystya в образе фок Хосса

Как сюда попала этот сэр?
…
– Так у вас и дети имеются?
– Да, штук шесть или пять – я точно не помню…
…
Я старый солдат и не знаю слов любви!
Но когда я впервые встретил вас, донна Роза, я
почувствовал себя утомленным путником, который
на склоне жизненного пути… узрел на озаренном
солнцем поле… нежную, донна Р-роза! Фиалку.
Х/ф “Здравствуйте, я ваша тетя!”

Джульетта оказалась пиратом,
Ромео был морской змеей.
Их чувства были чисты,
А после наступил зной.
Ромео читал ей Шекспира,
Матросы плакали вслух.
Капитан попытался вмешаться,
Но его смыло за борт волной;
Не стой на пути у высоких чувств,
А если ты встал – отойди,
Это сказано в классике,
Сказано в календарях,
Об этом знает любая собака:
Не плюй против ветра, не стой на пути.
…
Потом они поженились
И все, что это повлекло за собой,
Матросы ликовали неделю,
А после увлеклись травой.
Аквариум. Не стой на пути у высоких чувств

судьбой можно заниматься по-разному

Ротгер Вальдес со злостью стянул до неприличия роскошный белокурый парик с головы, почесался и заявил:
– Нет, альмиранте, всему свой предел положен! На подобный бред даже я не пристану. Какая из меня тетушка? У меня рост, и вообще…
– Сейчас я тебе кое-что укорочу, и будет в самый раз, – пообещал Альмейда, поигрывая кинжалом.
– Так у меня вроде бы и есть в самый раз… – запунцовел вице-адмирал. – Может, чуть и больше, но мне по чину положено!
– Я про язык. Еще слово – и я осуществлю мечту всей моей жизни.
– Так его, альмиранте, – встрял Салина. – Инициатива наказуема. “Если тетушка их и повесит, то не за шею, будем же милосердны…”
– Нет, ну а что? – проворчал Кэналлиец. – Поединки за право посвататься к “тетушке”, а потом мы выживших… то есть победителей и раненных опоим и обвенчаем с какими-нибудь вдовушками… И не я эту головную боль сюда притащил, это все Олаф… “Они готовы признать свои ошибки”, – говорит. А я ему: “Ошибки надо не признавать, их надо смывать кровью!“ А он: “Не надо за меня мстить, Ротгер, а то ваша тетушка заставит вас на мне жениться”.
– А дриксов мы женим на тетушке, чтобы на них не женился Кальдмеер?
– Кальдмеер всегда может уйти в монастырь, – подал голос Альмейда, – а ты, Ротгер…
– В бордель.
– Или со мной в дыру, там так удобно прятаться от непрошенных спасителей и спасенных… Хотя вон Окделл увязался, уверяя, что увидел меня голым на многолюдной улице Олларии и теперь я должен ему сатисфакцию, компенсацию и…
– …консуммацию, – подсказал Вальдес, долго не навещавший ни “девочек”, ни девочек.
– …Благо, в моей жизни эффектные блондины всегда появляются вовремя…
– Кстати о блондинах: на моем месте должен быть Филипп!
– На твоем месте, Вальдес, сейчас будет труп.
– Понял-понял. Предлагаю Олафа. И много выпивки.
– Ледяного с твоей тетей они не перепутают даже спьяну, – вздохнул сочувствующий другу Джильди.
– И на ощупь он костляв, – хохотнул кто-то.
– Так что побыстрее гримируйся и входи в образ. Это приказ.
– Злые вы, уплыву я от вас с Фельсенбургом в Бирюзовые земли!
– Я вас обоих как уплыву… Ты еще здесь?
– Между прочим, я на Бе-Ме уже поставил десять таллов, – сообщил присутствующим Хулио. – “Старая любовь” и все такое.
– А я ради сего перфоманса… то бишь благого дела даже отпуск взял – а вы представляете, господа, как сложно выбить отпуск там?
– Где? – невежливо вопросил Кальдмеер, при виде почесывающего за ушами Гудрун Ворона отвлекшись от Эсператии. Чем тут же воспользовался в темпе улитки покидающий комнату Вальдес, подменив святую книгу бергерским апокрифом “Жития Святого Олафа Варитского”.
– Ответ вам покажется излишне адуанским, господин Кальдмеер.
Тот, пожав плечами, опять уткнулся в книгу. Спустя минуты четыре раздалось: “Что за… Невероятно! Неужели он… шварцготвурм! Да! О да…”
– Я вас люблю, – благоразумно накануне опоенный можжевеловкой Фельсенбург проснулся и положил Альмейде голову на колени. – Когда я стану кесарем, то ни за что не стану вас обижать.
– Спите, Руперт, – ласково отозвался Рамон и глубоко задумался о большой политике.
Из дум его вырвал вопль, грохот и грязные ругательства на трех языках в глубине дома.
– Похоже, Рохелио узнал, что брить его будут везде, и чувство юмора ему наконец отказало, – ухмыльнулся Алва. – Злые мы все-таки, Рамон.
– Еще какие злые, – встрял Хулио. – С башмачником же дело вести пришлось мне, а пошив платья, покупку чулок и прочего вам Альберто никогда не простит: вся Хексберг теперь судачит о “новой даме” молодого Салины еще увлеченней, чем о красных туфлях старого дурня Хулио. И глубоко сочувствует нам обоим.
– Могли бы с Берто намекнуть портному сотоварищи, что я лично заинтересован в их молчании.
– Тогда бы, Рамон, болтали уже не о даме, а… занятном досуге альмиранте.
– А парик? С какой несчастной ты, Росио, остриг этакое богатство? Вальдес же может в эти северные косы спрятаться по самые южные глаза.
– Почему несчастной? Оставлял я ее вполне счастливой. Дама собиралась посвятить себя Создателю и отдала мне ненужное.
– Косы и бренную плоть?

***

– Как вы понимаете, – тон Альмейды был сух и деловит, но в глазах плясали шалые кошачьи искры, – право побороться за руку прекрасной Юлианы, вдовы генерала Вейзеля, имеют только выжившие в первом туре… кхм, избранные офицеры.
– Сейчас войдет “безутешная вдова” и дриксы умрут от разрыва сердца, – доверительным шепотом сообщил Гудрун Рокэ.
Хулио пихнул локтем родича в бок:
– А как же мое пари?
– Ты настолько жаден, что готов отдать друга в лапы какого-то “гуся” за несчастных десять таллов?
– Думаешь, надо было ставить сто?
– Я бы оценил абордажный, то есть вдохновляющий северян на подвиги талант Рохелио в ройю.
– У тебя нет ройи.
– Вот поэтому я и за смертельный исход.
“Вдова генерала и мать восьмерых сыновей” вплыла в зал и замерла – то ли стесняясь, то ли позволяя присутствующим оценить свое облачение незабвенного цвета, в южных портах именуемого “пленных не берем!”, а в северных – “сколько берешь за час?”.
“Кого-то мне эта дама напоминает…” – напряженно размышлял адъютант фок Хосса.
Вернер фок Бермессер продемонстрировал особую, дающуюся лишь годами придворной практики нордическую выдержку, которую неискушенному человеку так легко спутать с тривиальным ступором. Лицо его шаутбенахта, напротив, живо отразило все то, за что казнят в Эйнрехте и приставляют к ордену в Паоне.
– Может, Гаифа нас и финансирует, но фрошеров она, как я имею удовольствие наблюдать, одевает и причесывает…
– Хосс, молчи! – очнулся Бермессер, наступая фок Хоссу на ближайшую конечность.
– Что вы, господин шаутбенахт! Мы, хекбергские матери и жены, поддерживаем исключительно отечественного производителя. – Вальдес, приподняв подол платья, кокетливо закинул ногу на ногу, демонстрируя стоивших Салине моральных страданий красные башмачки и обтянутые тонкими шелковыми чулками щиколотки. На лицах дриксенцев появилось выражение, однозначно трактуемое как: “Мы уже тоже”.
– …Целомудренность и верность жительниц Хексберг широко известна… – тем временем вдохновенно вещал Луиджи, не знакомый близко ни с одной и поэтому не подверженный греху сомнения.
– О да, – подтвердил Алва. – Помнится, я… гм. Продолжайте, капитан.
– Их строгая, но оставляющая в сердце любого мужчины след красота, их роскошные волосы…
При этих словах Вальдес смущенно накрутил платиновую прядь на палец, а затем ухитрился подмигнуть всем дриксам сразу.
– Напомните условия, – подал голос Бермессер, когда фельпец наконец выдохся и умолк.
– Вы должны между собой подраться, – мурлыкнула “прекрасная Юлиана”, внезапно доставая из-под корсажа изрядно помятую розу в тон платью. – Победителю достанется моя благосклонность. И ведьмов… кхм, яблочные пироги по праздникам. А еще восьмеро… то есть скоро уже девятеро детишек, они такие милые…
– Или можно подраться со мной, одновременно, – отозвался Алва.
– Мои деньги!.. – прошипел Салина. – Моя честь непобедимого марикьяре, в конце-концов!
– О, прости, Хулио. Да-с, нехорошо получится…
– Выигрыш наполовину, и я уступлю Вернеру, господин Салина, – понизил голос фок Хосс.
– Южане не продаются, “гусь”.
– Дело ваше, но фехтую я весьма прилично, вы рискуете остаться без… марикьярской чести.
– Вранье, Фельсенбург рассказывал…
– Пусть он лучше расскажет, как…
– Если граф Бермессер потерпит поражение в состязании, то я его вызываю, – положил конец прениям Рокэ. Вернер побледнел. – Если он откажется от поединка или сбежит, то я просто стреляю.
– Благодарю вас, со… герцог, вы так галантны, но у хексбергских женщин тоже довольно твердая рука и верный глаз. – Оной глаз был очень злым – проклятущие туфли немилосердно жали.
Вернер понял, что влип. Хулио понял, что узы крови и юношеской дружбы это святое. Луиджи понял, что он ничего не понял, но все идет по плану.
…Юлиана поняла, что мужчин нельзя надолго оставлять одних, когда по возвращении в Хексберг прямо на дверях Адмиралтейства узрела удушенного алым шейным шарфом игрушечного лебедя.

***

– Тетушка, каким встречным ветром?
– Ротгер, ты как-то странно выглядишь… Это маскировка?
– Нет, Юлиана, мое любимое начальство наконец радостно сбагривает меня замуж… Шучу.
– Создатель… – взгляд Юлианы упал на Бермессера. – Какой ангел… Ротгер, это непростительно! Почему ты нас до их пор не познакомил? Он из Торки?
– Юлиана, он…
– Жаль, что не в мундире, ему пойдет черно-белое. И бирюзовый, несомненно.
– Он из Дриксен.
– Второй мужчина после Курта, который…
– Юлиана…
– Что ты там бормочешь, говори толком. Это родич маркграфа, да?
– Это дриксенский адмирал.
– Что?! И эта белобрысая сволочь до их пор жива?! Какой ты после этого к Леворукому мужчина?! И немедленно сними эти красные тряпки.
– Если я их сниму, то все увидят, какой.
– Госпожа баронесса, позвольте вас угостить, – пришел на помощь Вальдесу Ворон.
После пары чашек горячего шоколада вдова генерала авторитетно изрекла:
– По здравому размышлению я решила, что не могу доверить “гусиных” адмиралов никому, кроме себя самой.
– Но… но их же двое! – не выдержала душа Аларкона.
– Что не запрещено, то разрешено, это даже ребенку известно, – Юлиана посмотрела на Филиппа как на полного идиота и тот тут же сник.
– Отца Иоганна придется поуговаривать… – задумчиво протянул кто-то.
– Я уговорю любого. Пусть только прикажет соберано… – встрял бывший ардорский моряк и нынешний талигский дипломат Хуан Суавес, но был перебит Бреве:
– Что там уговаривать – бутыль ведьмовки, и дело в берете.
– Ты нас соединишь узами брака на борту “Астэры”, Ротгер, – непререкаемым тоном объявила Юлиана, и все поняли, кому Вальдес обязан своим тактическим гением.
– Да, тетушка.
“Какое унижение!”, – мужественно, а потому беззвучно всхлипнул Вернер.
“Они еще заплатят!” – сжал кулаки Хосс.
“Кто-то из здешних спер мою любимую эйнрехтскую шоколадку с морской солью”, – расстроился адъютант.
Вальдес облизнулся и жестами возразил, что это не кража, а очень даже конфискация, и вообще, ему больше надо, у него непреходящий и запущенный стресс!
– …А адъютант?
– Пригодится в хозяйстве, – решила Юлиана.
– У вас же в Хекберг нет рабства, – нервно хихикнул Луиджи.
– Теперь будет! – удовлетворенно заключил Вальдес.
– Сволочи! – вяло выкрикнул сквозь беспокойный сон Руперт.
– Мяу! – с готовностью поддержала его Гудрун.
– Даст ишь фантастишь, – пробормотал Кальдмеер, гипнотизируя страницу с картой морского сражения.
Альмейда, Алва и Вальдес синхронно погладили всех троих.

***

– Милая тетушка, клятвенно обещаю часто навещать ваше счастливое семейство! – Ротгер приложил руку к сердцу. – Заберу ваших мужей на охоту, постреляем уточек…
“Тебе же хуже, фрошер”, – усмехнулся фок Хосс и принялся за разработку коварного плана.
“Я? Граф? На охоту с каким-то Вальдесом?!” – Бермессеру стало дурно.
“Между прочим, я рэй, телепат и маньяк”.
“Да-а? А чем докажешь?”
“Хосс, заткнись!”
“Вернер, ты мне отдавил вторую ногу, я теперь не смогу танцевать на собственной свадьбе – а так хотелось праздника… Успокойся уже, никто нас не повесит, мы завидные женихи”.
“Гуси – это не только ценные перо и пух, но и 6–7 килограмм жесткого мяса…”
– …Тебе надо получше питаться, – тем временем вещала Юлиана, тыкая пальцем в живот Вернера, от чего тот наконец грохнулся в обморок. Вальдес с видом заботливого хозяина взялся за кувшин с холодной водой.

***

Кальдмеер заложил страницу и мечтательно улыбнулся.
– Я выиграл у Вальдеса тысячу таллов – на что бы их потратить… во благо Дриксен, конечно.
– Я что, проспал все самое интересное? – вскинулся Руппи. – На что хоть спорили? Мой адмирал?
– На то, что Бешеный никогда не оденет женское платье. Это старый спор, еще начала плена – мы тогда выпили…
“Одному на голову накануне упал рей, а второй таким родился”, – подумал Руппи.
– …Словом, Вальдес был совершенно уверен, что подобного не совершит никогда. Поэтому даже письменно оформил сей бред. И забыл, разумеется.
– А вы – нет? – догадался Руппи. – И ждали подходящего случая? Простите меня, мой адмирал, но вы казались таким…. таким… незаинтересованным. И эта Эсператия…
Под обложкой означенной пряталось сочинение запрещенного автора с весьма красочными иллюстрациями, знакомиться с которым неиспорченному Руппи, по мнению его адмирала, будет рано еще лет сорок. Внезапно Олаф сообразил, что упомянутую тысячу придется потратить на чье-то молчание – если в его книге и были карты, то отнюдь не землеописательные.
– Господин Кальдмеер, – в комнату ворвался Вальдес с увесистой книгой в руках, – я взял на себя смелость позаимствовать так полюбившийся вам экземпляр Святой Эсператии и обнаружил в нем множество воистину душеспасительных мест. И какие гравюры! Вот, например…
– Не надо!
– И мы в расчете?
– Да.
– Как приятно иметь с вами дело! Тогда я пошел готовиться к свадьбе тетушки. Надеюсь, вы танцуете?
– Нет. Да.
– И вы наденете подаренные тетушкой подштанники?
– Вальдес!
– Я поспорил с Хулио, не могу же я проиграть! И вообще, прочие адмиралы кесарии уже согласились.
– Тем более!
– Особенно мою рвущуюся в Рассветные Сады душу впечатлила страница…
– Верните книгу!
– Да?
– Да! …!
– Мой адмирал…
“Эсператия” падает на пол и открывается посередине. Руппи, задумчиво:
– Господа, а это физически возможно?
– С “подружками” все возможно.
– Зря я тогда отказался от вашего предложения посетить гору, Ротгер…
– Зато вы такой начитанный! И, судя по тому, как резво ваш адъютант сбежал спасать свою душу, это заразно.
– … … …!!!
– Да-а, теперь я верю, что вы сын оружейника… Надо запомнить эту непереводимую на талиг игру слов с использованием дриксенских идиоматических выражений – у меня теперь в дядюшках Вернер, пригодится.
– Ему?

***

– Что это, Ротгер?
– Свадебный подарок, дорогая тетушка. Вашим мужьям – от нашего флота, с любовью и всяческой мерзостью.
– Эсператия?
– С пометками моих сослуживцев, гостей, друзей, альмиранте, соберано и кошки.
– Это кощунство! Хотя если уж Ворон…
– Его пометки особенно ценны и обширны, уверяю вас.
– Тогда передай подарок в руки лично Вернеру.
– Непременно. С напутственным словом…
– Ты не был женат, что ценного ты можешь сказать?
– Я скажу бесценное. А заодно выиграю пари.
– Что?
– Ах, тетушка, нужны ли вам мои невинные шалости в такой радостный день? Между прочим, вам понравился пирог от моего повара?
– Да, такой огромный! В столице его называют… тортом? Ах, Роди, ты все так же любишь сладкое – и как только зубы не испортились?
– А я их о “гусей” точу.
– О “гусей” ты язык точишь!
– Одобряете?

***

– Росио, объясни, что происходит.
– Я пополняю опустевшие карманы методом Хулио, и поэтому заключил несколько пари.
– На предмет?
– “Вальдес бы никогда!”, “Вальдес бы иногда” и “Вальдес? Да завсегда!”.
– Вальдес бы по обстоятельствам… Итак, что именно я уже не успеваю предотвратить?
– Торт.
– Торт?
– Торт. А еще швабру и праздничный танец “четырех райос”. Ну, Рохелио ими обмотается, а потом, покров за покровом, в ритме страстного…
– Рокэ, у тебя отпуск когда заканчивается? И захвати с собой моего вице-адмирала: подземный сотрясающий эффект будет сильней.
– Спокойно, Рамон, мы уже уходим. Вот отпразднуем и сразу уходим.
– Сбежите от возмездия дважды овдовевшей Юлианы?
– Знаешь, я начал верить в крепость нервов этих дриксов… Даже если Вальдес… и с той “Эсператией” в руках… а потом…
– Может, я вам сразу сколько надо заплачу? У меня есть сбережения…
– Ты хочешь подкупить лучших друзей?
– Да.
– Нет.
– И еще ящик “Черной крови”.
– Нет.
– Четыре ящика.
– М-м… Нет.
– Эх. Ладно. Я станцую сам.
– Да! Хотя… ты не поместишься в торте.
– Зачем торт? У меня есть идея получше…

***

– Рамон согласился?
– Ха! Сам предложил.
– Ну, соберано, вы даете!
– Учись, пока я опять не в дыре. Итак…

***

– Вернер, я узнал, что затевают фрошеры. Я уверен, что ты сумеешь им достойно ответить.
– Почему сразу я? Мне уже лень, то есть наше сиятельство посетил благородный сплин.
– Ну ты же у нас самый-самый адмиралистый, гениальный, гордый и белокурый.
– А нельзя просто кого-то убить? Фельсенбурга, например.
– Вернер, это не поможет. Он не танцует.
– А кто танцует?
– Или Вальдес, или Альмейда.
– М-да? И что ты предлагаешь?
Чуть позже.
– Нет, на это я пойти не могу.
– Почему?
– Потому что я гордый.
– А еще у тебя графский сплин?
– Именно.
– Вернер, я уже вышил на твоем туалете черных лебедей.
– Ты еще и крестиком вышиваешь?
– Это – самый незначительный из моих многочисленных талантов.
– Строго засекреченных от фрошеров и начальства?
– Перед начальством я совершенно прозрачен…
– …и невидим. Хорошо, будь по-твоему. Но без последнего пункта! Я не буду так снимать перчатку с руки!
– Так не чулок же с ноги…
– И почему ты предлагаешь именно этот неизвестный танец, как бишь его…
– Марикьярское танго. Оно обречено войти в моду, но пока вне злачных мест его даже сами южане стесняются исполнять, так что мы их потрясем, не говоря уже об агмах и прочих слабаках.
– Хосс, это непатриотично.
– Зато надежно и практично. Я вас научу.
– Но если что-то пойдет не так…
– Все будет в лучшем виде, мой адмирал. Я узнавал.
– У кого?
– У кэцхен. Некоторые из моих талантов пришлись им по вкусу.
– Вот это одобряю.
Спустя час.
– Та-ак, руку сюда, вторую сюда, ногу вот так, правильно. Теперь поворот. Хорошо! И еще раз. Отлично!
– Интересно, Вальдес это умеет?
– Увы, моему адъютанту не удалось это узнать даже после четвертой шоколадки.
– Что ж, будем надеяться на лучшее.

***

– Росио, я поставил на Бе-Ме четыреста таллов и выиграл!
– Нет, это я поставил на Вальдеса ройю и выиграл.
– Где ты взял здесь ройю?
– Ну я же говорил, что в моей жизни эффектные блондины появляются удивительно вовремя… К тому же свой камешек он отыграл назад, да еще с процентами.
– А кто проигрался-то?
– Раттоны.
– А кто это?
– А Леворукий их знает. Но теперь я остаюсь с вами.
– Девушка в черном, а вы танцуете… танго?
– Леворукий, за что?!
– Ну ты же сам говорил, что в твоей жизни эффектные блондины появляются удивительно вовремя…
– Он не эффектный блондин, а русый в стельку пьяный Окделл.
– Да уж, подложили тебе эти раттоны свинью…
– Корнет, “девушка” уже обещала следующий танец мне, капитану Валме.
– А я, между прочим, герцог!
– Не титулом красен кавалер, – тут же нашелся виконт. – Рокэ, ты куда?!

***

– …И тогда Курт… Рокэ, вы не спите?
– Что? Нет, Юлиана, продолжайте.
– Ой, уже светает, а их все нет… Не сбегут?
– От вас? Да никогда. К тому же, ваш племянник их догонит, если что. У него в этом деле богатый опыт.
– Вы меня успокоили. Так вот, Курт…

***

– А давайте выпьем с вами брудершафт!
– Давайте, дядюшка Вернер.
– Ротгер, ты... ты же мировой парень, оказывается. И танцуешь хорошо.
– Зато ты мне ногу отдавил. Но поешь ты здорово. А уж тот номер с перчаткой…
– Да ладно тебе…
– Ну, за международное сближение?
– Хосс, мол…
– “Парус поднять и плыть, найерелла,
Нам плыть далеко,
Неси, красотка, вино,
Найерелла-лерела,
Нам пить до утра!..”
– Контр-дядюшка, “Найерелла” – это уже вчерашний день. Слышали, что пел соберано? “Зачем я выдумал эти игры
И сам же свел их в ничью или проиграл?
Что-то искал, что-то терял и не успел подать сигнал…”
– “…О том, что я хочу быть с тобою,
О том, что сердце мое без тебя болит.
И корабли вдали от земли просто друг друга не нашли”*
– Нет, это не жизненно.
– Не жизненно, нет.
– Так выпьем же за навигацию!

***

– …А потом, взяв уже касеры, они поднялись наверх, и…
– Так, если это был мальчишник, то почему в первую брачную ночь? Вальдес!
– Решили совместить. И вообще я сплю.
– Сжег таверну дотла и спишь?
– А что, мне ее оплакать? Мы нечаянно. Хр-р.
– Бедная Юлиана вас ждала до рассвета, волновалась…
– Ага, в компании Ворона.
– Он ее утешал в отсутствие мужей!
– Вот и я о чем.
– Вальдес, ну что за манера все опошлять…
– Я не опошляю, я сплю. И мне снятся кошмары.
– Господа, здесь случайно Окделла нет?
– Нет и не будет.
– Уф, хоть где-то можно спокойно поспать… А Валме?
Голос из-за большого кресла:
– Нет, и Валме здесь случайно тоже нет.
– Сюда идет тетушка Вальдеса!
– Рокэ, за кресло. Ротгер – в шкаф. Берто – под стол.
– Альмиранте, если вы ей все расскажете, то я напишу на вас памфлет, мой дядюшка-на-неприличную-букву его проиллюстрирует, Ледяной даст честное слово, что все это правда, а дядюшка Бе-Ме – слово благородное, что лично все видел. А “подружки” разыграют в лицах.
– Враги и предатели…
– Нет – родственники и друзья семьи. О, а почему в шкафу уже есть Руппи?
– Потому что минувшей ночью у меня было большое доброе сердце и четыре ящика кэналлийского. …О, госпожа Ве… то есть уже Бе… Бер… мер… Хер… тьху! Юлиана, доброго вам дня!
– И вам, господин Первый адмирал.
– Располагайтесь. Шадди?
– Нет, благодарю. Я не займу у вас много времени, но дело не терпит отлагательств.
– Я весь внимание.
Предостерегающе-зловещий скрип дверцы шкафа.
– Понимаете, Рамон… Я же могу вас называть Рамоном? После того танца с невестой...
– Да, конечно.
– Так вот, просыпаюсь я сегодня в своей постели в полдень… Так поздно, да… Понимаете, я ночь не спала...
– Я все понимаю, продолжайте, Юлиана.
– Мне неловко о таком говорить…
– Ничего, Юлиана, мы ведь одна большая семья.
– Да?
– Увы.
– Так вот, я просыпаюсь, слева от меня один муж, справа второй – я пока еще их путаю спросонок… Словом, лица такие довольные даже во сне, а я ничего такого и не помню!
– Ситуация и впрямь неловкая…
– Как вы меня понимаете! О, Рамон, милый, а почему вы до сих пор не женаты? Это надо немедленно исправить.
– Я женат на своей службе.
– Но на ней же уже женат мой непутевый племянник!
– Вот поэтому и я тоже.
– Понимаю. И все же, на вашем флоте только взрослых холостых мужчин – вы не находите, что это несколько… неприлично?
– Так ведь и герцог Алва тоже холост.
– Ну, это недолго… Я лично этим обеспокоюсь.
Из-за кресла слышится мужественный, но все же полный душевной боли стон, а затем – тихий деловой шепот и “Нет, никогда!” по-кэналлийски.
– Кто там у вас, Рамон?
– Э-э… горная нечисть пошаливает.
– Какая гадость!
– Согласен. Юлиана… вы уже слышали новости?
– Про ночное происшествие?
– Это все неправда.
– Вот и я так подумала. Мой Ротгер бы не ограничился таверной, это как-то мелко.
Дверцы старого резного шкафа распахиваются и оттуда под ноги Юлиане кубарем выкатывается Вальдес.
– Что значит “мелко”?!
– С добрым утром, Роди. Ты знаешь, этот милый мальчик такой чудный варит шоколад… И шадди по-эйнрехтски.
– Подлиза! У Хосса такой же адъютант, как и…
– Тетушка, это граф фок Фельсенбург. Граф фок Фельсенбург не обижает женщин, их мужей и движимое имущество. И вообще, он уже уходит. Вместе со мной.
– Вальдес!
– Не беспокойтесь, альмиранте, я вам его верну. Когда-нибудь, в том или ином виде…
– Ротгер! О чем только думала моя сестра Фредерика, когда…
Спустя четыре часа.
– …И тогда Курт…
Из-за кресла и из-под стола, в три голоса, по-кэналлийски:
– “Скоро будет две недели, как, жене своей на горе,
Дор-супруг на каравелле где-то путается в море.
И, узнав о том открыто, дор-сосед, от страсти ярый,
Вмиг лишившись аппетита, под окно пришел с гитарой”.*
– Неправда! Курт воевал на суше! И я никогда… Той гитарой я разбила Энрике голову!
И тут все поняли, кому Вальдес обязан своим темпераментом.


17 декабря 2014 – 1 января 2015 гг.


Примечания

*БиС, “Кораблики”.
**Переделка куплета из “Донны” Хелависы: “дон” – “дор”.

Чтобы получше себе представить “марикьярское танго”, можно послушать/посмотреть запись любого старого аргентинского (со скабрезным текстом =), но вообще-то автор вдохновлялся одноименной песней Лаймы Вайкуле и Врагов:

текст

Вся наша жизнь — огромный танцпол
Под музыку высших сфер.
Танцора вперёд толкает Господь,
Партнёра суёт Люцифер.
Все выбирают танцы попроще,
Ща ваще модно жопой вилять.
А такие, как мы, танцуют танго,
А хрена ли там танцевать?

Вот эту руку сюда, эту сюда,
Ногу вот так.
Вот эту голову так,
Смотри на меня, двигайся в такт.
Когда я делаю так, ты делай вот так,
Теперь поворот. Хорошо!
Я знаю, вряд ли мы увидимся ещё!

Жаль не хватает моря да пальм,
Да белая ночь холодна.
Зато глубокими низами
И обильными верхами
Музыка танго полна.
Вечернее платье, высокий каблук,
Пусть бутылка с шампанским пуста.
Если ты хочешь жить и сдохнуть красиво,
Запомни алгоритм-слова:

Вот эту руку сюда, эту сюда,
Ногу вот так.
Вот эту голову так,
Смотри на меня, двигайся в такт.
Когда я делаю так, ты делай вот так,
Теперь поворот. Хорошо!
Я знаю, вряд ли мы увидимся,
Вряд ли мы увидимся,
Вряд ли мы увидимся ещё.

Прослушать или скачать Враги и Лайма Вайкуле Танго бесплатно на Простоплеер
То же с перчаткой Бермессера – сотня вариантов, но отправным был номер Риты Хэйворт “Put The Blame On Mame” в фильме “Гильда” (1946): “Так что можете во всем винить Мэйм, мальчики” – и т. д.

видео

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: юмор, ВМФ, фанфики, Рокэ Алва, Юлиана, гет, джен, AU

---

Фанфик «Дурная привычка» (Эмиль Савиньяк, Рокэ Алва и другие)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Дурная привычка
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Эмиль Савиньяк, Рокэ Алва и другие
Пейринг: Рокэ Алва/Эмиль Савиньяк (Эмиль Савиньяк/Рокэ Алва), упоминание Арно-ст. Савиньяк/Рокэ Алва, Эмиль Савиньяк|Франческа Скварца, найер|?, гипотетический Рокэ Алва|Марсель Валме
Жанр: романтика, ангст
Категория: слэш, гет
Рейтинг: R/16+
Размер: мини (14 500 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: вариация на тему развития личных отношений между Эмилем и Рокэ
Комментарии: 1) Юкари, которая хотела ангстово-мистический текст на рубаи Омара Хайяма (Не тверди мне, больному с похмелья: “Не пей!”) рейтинга R, с любым пейрингом – с мистикой почти не сложилось, зато ангст в наличии, а также Эмиль в компании Рокэ (у которого скоро д. р.);
2) в тексте использованы цитаты из фэнтези-цикла “Отблески Этерны” Веры Камши, а также стихи Айриэн и Евы Шварц (см. примечания)
Предупреждения: канонический “кот Шредингера” в случае Алвы
Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

Спасибо хоть Франческа не заплачет,
а вот ее Эмиль...
Вера Камша. Закат

La Virgen de la Merced
como yo mi gustito logre
un hábito voy a romper
(Милосердная Дева,
как только я свое удовольствие получу,
порву с дурной привычкой)
Fiesta De Jerez
(ritmo de Carmen Amaya)

“...прыжок оленя и полет ворона – разные вещи, он это понял еще до Эмиля”

К половине шестого в лагерь въехал гонец из Франциск-Вельде и командующего Западной армией поспешили поднять из постели хозяйки, в которой тот решил остаться до утра – назло мыслям и особенно воспоминаниям, пробивавшимся сквозь время словно крокусы сквозь землю. Крокусы были синими, и в Сэ они зацветали к началу месяца Осенних Волн, почти ко дню рождения Росио. Вчера Эмиль узнал, отчего братец теперь не только Леворукий и Рудольф, но и Ворон, после чего оставалось только пить. Они и пили, но Ли ведь не расскажешь, что именно Эмилю не запить даже гаунасской можжевеловой.

***

Если бы вспоминать пришлось Рокэ, то он бы мог подумать, что начиналось все наиглупейшим образом. Поскольку, можно сказать, Эмиль Савиньяк его соблазнил.
Солнце поворачивало на вторую неделю Летних Ветров, разморенных и бездумных. Утром следующего за празднованием двадцатитрехлетия близнецов дня Лионель отправился в столицу, а Эмиль, занемогши немного, был вынужден отложить свой отъезд из Сэ. Задержался и Рокэ, располагавший свободным временем.
К вечеру младший старший уже находил в себе довольно сил для прогулки верхом. Последующее купание в речной заводи почти заставило Рокэ пожалеть, что он не живописец: маковый закат, пофыркивание лошадей, Эмиль с травинкой в зубах, чьи влажные волосы завиваются в кольца, а обнаженное тело безупречно, но смертно и потому какое-то оглушающее.
Пустили лошадей шагом (а сумерки о ту пору питкие и будоражащие, как молодое вино), Савиньяк сказал что-то лестное про его посадку и принялся напевать – все это, до мелочей, врезалось в память. Еще – собственное удивление, куда делся конюх, и чужое “Сюда иди, разговор есть”, когда Эмиль позаботился о лошадях и поманил его в пустующий денник у дальней стены.
…В фонаре подрагивает огонек свечи. Савиньяк, покусав нижнюю губу, выдает непонятное:
– Росио, у вас с Ли что-то было…. есть?
О чем это он?
– В смысле?
Смуглая рука беспокойно дергает ворот, тем самым распуская его до конца:
– В том самом.
Неужели о…
– В каком “том самом”?
– Значит… Пусть так, неважно.
– Эмиль, что за бред?
– Бред?
Тяжело вздохнув, Рокэ повторяет уже терпеливей:
– Откуда ты взял, что мы с Ли… любовники?
И получает в ответ пожатие плечами:
– Предположил. Вы же с ним вечно секретничаете и все такое. Но я не о том хотел с тобой поговорить, это я так…
– То есть портить лицо ты мне раздумал?
Шутка выходит неловкой, но Эмиль ее тут же подхватывает:
– Даже не думал, спи ты хоть… да с кем угодно! – Взмах рукой и смех.
С кем угодно? Сын Арно… Неужели эта пропасть между вами всего в четыре года? Еще и внешне выглядите ровесниками...
– Видишь ли, я тебе доверяю… Разрубленный Змей, не умею я о таком говорить! Но я бы ни с кем не стал, кроме тебя. Даже из любопытства.
Полумориск фыркает за перегородкой, а Эмиль, глядя в пол, сбивчиво заканчивает:
– Не нужно меня хотеть, просто покажи мне, в чем тут соль. Ты ведь можешь.
– Опять предположил? – Рокэ кривит уголок рта; в этот раз он понял с полуслова и отчего-то не удивлен, вот только что же с этим делать? Тело начинает откликаться на дикие обстоятельства и на ожившие воспоминания двухлетней давности, но это не имеет никакого значения. “Зачем тебе?” – хочется спросить у Эмиля, но нет: у каждого свои мотивы либо причины для их отсутствия. Его же не спрашивали – тогда. И он не спрашивал.
Мужчина напротив силен и горяч, его молодость и жизнелюбие бесстыдны в своей правоте – Рокэ уже и забыл, что сам должен бы быть таким. И может. Вот сейчас, с Эмилем – может. А тот – страх под куражом – ухмыляется и неожиданно опускается перед Вороном на колени.
– У тебя встанет, обещаю.
Прижимается лицом к паху, жарко дышит сквозь ткань. А, увидев и ощутив свидетельство заинтересованности происходящим, усмехается снова. И эта улыбка, отчаянная, пьяная уже, ударяет Рокэ в голову. Как же стервец догадался, чем его взять, если он и сам не замечал за собой прежде…
Эмиль смотрит снизу вверх, не отводя напряженного и горящего взгляда, и невольно вспоминаются другие глаза, почти такие же – и жгуче-терпкая смесь чувств решает все. Наклонившись, Алва рывком ставит будущего любовника на ноги, находит его губы своими и бесцеремонно, властно толкается языком в чужой рот – это не знакомство, это наступление. Виной коему самолюбие, требующее страсти вместо дружеской услуги; Рокэ уж готов признать, что поддался порыву – и отыграть назад, но волосы Эмиля сладковато пахнут хмелем, а вот кожа пряная и такая… недамская, что от того, что может произойти, совершенно невозможно отказаться. Да и не привык он, распалив, бросать – а что распалил донельзя, становится бесспорным, когда Эмиль выворачивается из ласкающих его рук лишь затем, чтобы споро содрать с себя рубашку и уже приспущенные штаны.
Рокэ не напоминает, что здесь нет масла, кровати, да хоть бы стола: он пялится на контуры и формы, которых, не будь его друг таким взвинченным и нетерпеливым, впервые в жизни хотел бы касаться не жадным взглядом, а губами. Медленно. Смакуя. Эмиль красив до непристойности – вот так, со спины, с расставленными ногами и чуть опущенной головой.
Савиньяк опирается на запертую дверь денника и сам похож на нервного жеребца. Нервного и упрямого:
– Заблудился?
Необъезженного – карьярра, как же его…
– Ты меня не пускаешь.
– Хорош осторожничать, я тебе не девица, – смеется, но каменеет еще больше.
– Дурак.
Отвлекающий шлепок по заду, и…
Лишь войдя полностью и выдохнув, Рокэ понимает, что так и остался одетым. Это горячит кровь, хоть и глупо. Но затея Савиньяка с конюшней не умней – в подтверждение чего буланый сосед справа коротко ржет, заглушая ругательства хозяина.
Побеспокоило ли лошадей дальнейшее бесчинство, как-то не запомнилось.

Эмиль навеселе и его намерения более чем прозрачны, однако Рокэ обыденно предлагает отправиться к дамам. Пьяно хохотнув, Савиньяк с намеком кладет ладонь ему на колено и подмигивает:
– Зачем?
Ни тени смущения. Неумный прямой ответ сам срывается с языка:
– За тем самым, что мы друг другу дать не можем.
Эмиль моргает. Вместо обиды или возражений медленно спрашивает:
– Это… из-за Ли? Чтобы он случайно не узнал? Или дружба для тебя несовместима с постелью – просветил и хватит? Я бы тоже… к дамам, ты же знаешь, но это ведь мы и… мне оказалось мало. Вот только ты меня не хочешь, так?
Рокэ с позапрошлой весны никого по-настоящему не хочет, если не считать их первый и пока единственный раз вместе; откровенность Эмиля скорее пугает, чем льстит. Опасностей много, и главная – в близости с ним, Рокэ Алвой. Хотя разве плотская близость опасней дружбы, а первая не может быть частью второй? Последнее, впрочем, вряд ли – Эмиль вскорости насытится, странно, что он еще не…
Предмет тяжких дум отворачивается и пьет прямо из горлышка, дергается кадык. Обреченно ругнувшись на родном языке, Рокэ стягивает рубашку через голову, потом без паузы берется за завязки штанов – с удивлением отмечая дрожь собственных пальцев.
Когда твердые ладони Эмиля сначала неуверенно, а затем сильно проходятся по его бедрам, это все-таки правильно.
И о занятном созвучии имен не бывший никогда возлюбленным Эмильенны Алва думает до первой дерзкой ласки.

– Ох, и кто только тебя такому научил? Прости, я не должен спра…
– Найер.
– Найер? – Эмиль хохочет.
– Ага. – Должны же астэры мужского пола хоть где-то остаться –почему бы не в Алвасете? Дабы хекбергцы совсем уж нос не задирали со своими “горными ведьмами”. Это был старый, мальчишеский такой спор, его и Вальдеса: тот домыслам тогда еще не соберано поначалу предпочитал не верить, но Рамон столь красноречиво отмалчивался, что даже сам Рокэ, ни в какой сговор друга не втягивавший, заподозрил неладное. – Узнал я, конечно, сильно после всего… Я любил плавать в бухте Дэспера…
Рубцевалась спина. Ты не попросишь, но я и так не расскажу никогда. И никогда не сделаю снова. Даже если попросишь. Кому из нас двоих это было нужней? “В армии, Росио, такое случается даже слишком часто, не бери в голову”. Весна танцевала с ветрами, ветра повстречались со смертью, и плакало лето как пело, любить разучившись, сгорало, а осень скрывалась в туманах и снежные бури седлала…
– …Росио, – Эмиль потягивается, – мы ведь… Это ведь не… связь? Просто в армии такое случается… И вообще…
Да, Милито. В армии такое случается.
Но вместо облегчения – все ведь вышло так, как он и хотел, как должно – Рокэ испытывает совсем другое чувство. А когда его легко целуют в косточку щиколотки (“Откуда царапина?” – “Где?” – “Вот”) – вздрагивает и со следующего дня находит убедительные поводы не видеться подольше.

Пропорции клинка более чем хороши – отлично сбалансированное оружие рыцарей времен Арсена Савиньяка, первого владельца замка Сэ, могло восхитить фехтовальщика не только изяществом линий.
– Прими мою благодарность. – Когда нет слов, они получаются чопорными. – Где ты его добыл? Надеюсь, это хоть не фамильная реликвия?
– Приму. Вечером. С тебя вино, с меня история.
Рокэ исполняется тридцать один. Это мало. Это много. Позади Ренкваха и первомаршальская перевязь, впереди… Хочется долгой жизни для Эмиля и белокурых черноглазых внуков для Арлетты. Думать о последнем проще, когда друг уже несколько лет как тебе не любовник, и эти года почти не оставили сомнений, кто ты сам и что тебя ждет. Явно не дом, в котором смеются дети, но, в отличие от близнецов, он вряд ли желал себе родительского счастья (которое безоблачным не застал – родившись, начал жить за себя, Рамона и Каэтану), его больше привлекали семейные предания: Алонсо и Раймонда, Рамиро и Октавия, Альбин и…
– А, может, к кошкам все и к нам? В Сэ нынче крокусы, у тебя глаза такие же.
У самого Эмиля глаза сейчас как горячий шадди, который любили и в Сэ, и в Савиньяке, только Арлетта – с корицей, а Арно с сыновьями – так.
– В Сэ еще и конюшня, – улыбается Рокэ.
– Которая?.. А! Между прочим, – от встречной ухмылки отчего-то хочется отвести взгляд, и тот, соскальзывая, трогает чужие губы, – в том стойле сейчас вороной мориск – своенравный, его все конюхи боятся, а у меня из рук ест!
– Я рад, – фыркает Ворон. Эмиль не выдерживает и хохочет. Солнце купает его в своем свете – хрустальный осенний полдень в Старом парке. В руках у Рокэ подаренный меч, ему странно, но он не хочет в себе копаться. В конце концов, дни рожденья для того, чтобы радоваться.
Они и радуются – вечером, вместе с Ли, вином и прекрасными эрэа. Злится лишь Эмиль; его некуртуазное отступление хозяин дома замечает прежде занятого дамой брата, и, высвободившись из ленивых объятий, идет искать беглеца.
Оный обнаруживается в кабинете, глядящим в пламя разожженного камина. Разговора не получается – Савиньяк молча обходит куда более пьяного Алву со спины, мигом запирает дверь, и вот уже его руки до боли сжимают плечи кэналлийца.
– Эмиль, не сходи с ума! – яростно шепчет Рокэ и слышит ответный рык:
– Ну так не своди!
Разговор все же происходит – жесткий и без слов.

– Мы блокируем Олларию? За какими кошками?!
– Спроси Валме. После подписания капитуляции у вас будет время, мне еще надо разобраться с родичами.
– Я рад, что ты нашел, с кем шептаться в отсутствие Ли, но либо мне объяснишь ты, либо никто. Приказ я выполню в любом случае.
– А я хотел посоветовать тебе спросить при случае еще и мать…
– Она знает?!
– Она знает одно, Валме – другое. Он, кстати, додумался до всего сам. Валмоны не любят чего-то не знать, но в данном случае не знаем ни он, ни я. Мы оба сделали выводы. Одинаковые, но подтвердить их может лишь то, что покойный Альдо величал Зверем. Если удастся его не выпустить, мы ответа так и не получим. Не удастся – значит, все предосторожности пошли прахом. Что такое Зверь, я не знаю, но Гальбрэ ты видел. Там был окруженный садами город. В самом деле был… – Рокэ умолкает, допивая вино.
Эмиль продолжает терзать апельсин – также молча, но потом тихо и напряженно спрашивает:
– Росио, куда ты ввязался? – Рокэ приподнимает бровь, давая понять, что вопрос задан не тот и не тогда – чужие пальцы с силой сжимаются, брызжет рыжий сок. – Или мне и это тоже спросить у Валме?
Савиньяку и впрямь стоит поговорить с Марселем, поэтому кое-что придется прояснить прямо сейчас, невзирая на отсутствие желания это делать и, действительно, нехватку времени.
– Мне показалось или тебя беспокоит нечто другое?
В висках наряду с болью стучит столь же малоприятная и неотвязная мысль, что исключения только подтверждают правило: тому, у кого нет правил вовсе, попросту глупо быть таким исключением для другого. Того, кому после каждого прыжка через пропасть лишь сильнее хочется оказаться на твердой земле, но кто уже не забудет, каково это. Однако прыжок оленя и полет ворона – разные вещи, он это понял еще до Эмиля. У которого, побери его Леворукий, глаза все такие же раскаленные камни юга, а линия спины все так же по-мужски безупречна. А у самого Рокэ безупречна память – впору жалеть. Потому как можешь перевернуть страницу, не вспоминать годами, а оживет перед мысленным взором в самый неподходящий момент: и капли пота между лопаток, и как позволял ему, подвыпившему, собой захлопывать дверь изнутри, шепча горячечное: “Только раз… полгода не виделись… пташка моя кэналлийская, мой… Росио, ну…”
Тоски уже нет, только злость еще вспыхивает и тут же гаснет – горькая, словно подожгли полынь. Не без усилия овладев собой, Рокэ продолжает все так же ровно:
– Так пусть не беспокоит. Я нарочно в присутствии виконта разоткровенничался о бурной юности.
– И что же ты поведал?
– Только то, во что легко поверить неискушенному человеку. – И неважно Рокэ знающему. – И что закроет эту тему раз и навсегда.
– Значит, Валме ее открыл?
– Эмиль, уймись, – досадливо морщится Ворон. Нашел время… Сгорели шпалеры с ланями, а теперь уже и весь наш мир в огне.
– Мне просто надоело, что ты все время врешь. Мне врешь – для других ты просто извращаешь правду, брату еще учиться и учиться. “Найер из бухты Дэспера”, ха.
Найер был шуткой, уходом от ответа. Правдой был маршал… “Любил меня и только меня, все прочее – ошибки, слабость, выпивка…” Нет, не выпивка. Ошибка или слабость?
– Ты просто обижаешься как ребенок. Напейся или женись, наконец.
– И напьюсь, не сомневайся. И даже женюсь. Но позже. Когда найдется вторая Арлетта. Что ж до Валмонов, то, разумеется, – столько яда в голосе младшего старшего Рокэ слышит впервые, – общеизвестно, что они юбочники. Как и Савиньяки. На этом я унимаюсь, как ты и хотел.
…Спуск по мраморным ступеням; второй день не идущие из головы строчки начинают звучать – не до игры сейчас, жаль. Алвасете вспоминается все чаще, но не как дом или прошлое, о котором тоскуешь, а как железо в крови.

Если радость с рождения обещали – все равно, что назвали тебя печалью,
если книга раскрыта сейчас в начале – то неважно, каков финал.
А гранаты цветут, и звенит гитара, переходят пролив суда с Марикьяры,
тот, кто любит, наверно, не будет старым, тот, кто счастлив – не умирал.

Еще бы удержала память, кто же именно сложил это после смерти доры Долорес… мамы. Сердце вдруг сжимается – остановиться, подышать. Совсем нервы расшатались, нехорошо. Сам же говорил матери Эмиля и вдове Арно, что оплакивать потери поздно, вот и соответствуй! Нужно сделать все и больше, чтобы минувшее не помешало настоящему стать будущим. Валме понимает это лучше Эмиля, вот поэтому и “шепчется” Рокэ с первым, а второй… слишком Савиньяк. Во всем.

Если в будущем можно с прошедшим слиться, если в дальней дали растворились лица,
значит, в книге пролистаны все страницы и остался последний стих.
Что прошло, что осталось, за что в ответе – корабли с Марикьяры, попутный ветер...
Против ветра – легко, маркиз Алвасете.
Проживете – за шестерых?[1]

***

Злорадствовать Эмиль не умеет; просто, целуя пахнущую чем-то терпким и свежим руку будущей графини Лэкдеми, думает о том, что вот он и нашел “вторую Арлетту”. Кого найдет не писавший нужных ей писем ненужный Валме, пока неизвестно, но это пока. Какого же дурака он тогда свалял, вообразив, что поручения Марселя особые в том самом смысле! Да даже если и было что-то, то виной тому прихоть, одиночество, вино – мало ли какие возможны обстоятельства. А помимо них – Эмилю ли не знать – Ворон был затмением, наваждением для других, и ничьей вины в том нет. Но и Росио довольно стучаться в чужие окна: они закончат войну и в вазы в особняке Алва наконец поставят цветущие ветви вместо кипарисовых.
…Франческа чуть улыбается – и тают прочие лица. Мечта многих, которая сбывается лишь для него одного, теплые тонкие пальцы – он еще коснется их своими на балу, закружит свою судьбу на виду у всех. Недаром ведь в детстве, глядя на самых счастливых и безумно влюбленных друг в друга родителей, малыш Эмиль грезил о собственном будущем, точно таком же – вот и сбылось.

***

А найер действительно был. Вот только Росио Алвасете ничего не знал об этом. А тот, кто знал, до этих самых пор считает, что видел сны. Стыдные и жаркие, схожие с явью сны о самом младшем сыне соберано, которые лучше забыть. Но как забудешь волну?..

Томно вздохнут оливы, нежно прольются струны,
Ветер, скользя с обрыва, жадно прильнет к гранатам,
Звякнет в тиши гитара – выпущу, обезумев,
И утону в глазах я, тех, что синее моря.
Холодно улыбнувшись, выйдет ко мне любимый.
В косточках винограда духи вина заплачут[2].


24 января – 9 ноября 2014 года


Примечания

[1] Айриэн, “Дора Долорес Алва”
[2] Ева Шварц, “Секстина для Р. А.”

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: слэш, Эмиль Савиньяк, фанфики, Рокэ Алва, гет, романтика, ангст

---

Сказка-феерия «Железное сердце» (Валентин Придд и другие)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Железное сердце (одна известная история, рассказанная иначе)
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Валентин Придд, семейство Приддов, Рокэ Алва и др. каноничные персонажи, второстепенные ОМП и ОЖП
Пейринг: каноничные
Жанр: AU, сказка-феерия (мистика, приключения)
Категория: джен
Рейтинг: G
Размер: мини (6 633 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: после кружки-другой знаменитого верескового эля Рыжего Класа любой болтун из города не хуже барда
Комментарии: запоздалый деньрожденный подарок Истье
Предупреждения: каноничные смерти персонажей
Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

…И он взвоет в ярости, получив обещанное: сжав ладони на
куске льда, в глубине которого искрится железо. Сердце?
О да, вот оно, холодное, нездешнее, нечеловеческое сердце –
точка неподвижности в центре бури.
Форувиэ. Ноябрь

Тогда ты наденешь стальные кольца – но уже не для защиты.
Ты улыбнёшься, выходя наружу, и спрячешь ключ под
дверью, и шагнёшь на дорогу. И потом ты обернёшься и дашь
мне руку, тонкую, тёплую, в стальном браслете, и я согреюсь
от вечного холода у твоего сердца.
Форувиэ. Демоны

Я целую дитя свое, что с плачем жмется ко мне,
И слышу узких могил вкрадчиво-тихий зов,
Ветра бездомного крик над перекатом валов,
Ветра бездомного дрожь в закатном огне,
Ветра бездомного стук в створы небесных врат
И адских врат, и гонимых духов жалобы, визг и вой...
О, сердце, пронзенное ветром, их неукротимый рой
Роднее тебе Мадонны святой, мерцанья ее лампад.
Мельница. Неукротимое племя

(одна известная история, рассказанная иначе)

– …Была тогда в нашем краю королева, о которой говорили, что на ложе принимает она… – рассказчик понизил голос, и Йенке, притаившийся на ведущей наверх лестнице сынишка трактирщика, весь превратился в слух. – Что-то в горле пересохло, еще бы кружечку верескового, хозяин, – уже будничным тоном заметил рассказчик, торговец из Белокамья, по большим праздникам навроде Врат Зимы привозивший в селение товары, слухи и сказания. Что ж до последних, то, надобно заметить, после кружки-другой знаменитого верескового эля отца Йенке, Рыжего Класа, любой болтун из города не хуже барда. Вот и нынче Клас, не скупясь, подливал хмельного – лишь в подобные сегодняшнему дни в “Пляшущей бочке” собиралось столько взрослых (а, значит, требующих выпивки с закуской) мужчин, что яблоку негде упасть.
– Благодарствую. Так о чем я говорил?
– Что королева…
– Верно. Поговаривали, что королева Катринге Пепельноволосая дарит своей любовью самого предводителя духов бури.

Йенке ахнул, прикрыв рот ладонью – но даже не сделай он этого, его бы никто не услышал в дружном вздохе. Йенке уже знал, что речь о Вороне – как знал он и то, что так, без затей, именовали грозового всадника, дабы не накликать беду. Запретным же именем, будь оно неладно, любопытный парнишка грезил давно, а вызнал его минувшим летом у старой Гинвиги, которую за глаза хоть и звали ведьмой, но никто другой так не помогал в недугах, как она. “Роко Алвара ищешь, котятко?”, – рассмеялась Гинвига, встретив Йенке на тропе, что за мельницей. Тот, испугавшись, припустил бегом, но той же ночью сдуру повторил услышанное имя вслух и что, если не оно, виной невиданному граду, уничтожившему посевы?

Скрипнув ступенькой, на которой сидел, мальчуган понял, что отвлекся:
– …Потерялось в веках, чему виной была королева, однако же доподлинно известно, что стал с той поры благородный Юстан искать смерти упорней, нежели иные добиваются благосклонности возлюбленной. Однажды на поле брани он почти достиг своей цели, но слетевший вниз из тучи ворон отвел несущий Юстану погибель вражеский клинок. Позже Юстана видели с мужем ликом страшным и прекрасным как гроза. Многие почитали то за большую честь, ведь сам первосвященник не единожды призывал крылатых неукротимых духов, и дарили они войскам короля победу за победой. Но отец Юстана, герцог Вальтер, не видел в подобной дружбе ничего, кроме бесчестья и зла.

В прежние времена представители сего знатного рода были потомками и наследниками богов морей, озер и рек, но век шел за веком, и железо боле не обжигает их рук. Женщины стали походить на омут либо дождь, льду уподобились мужчины. И светлые их глаза способны испугать до дрожи сполохами болотного огня или пламени цвета сирени.

То ли не ожидая опасности, то ли идя ей навстречу, но по первому же зову пришел к родичам Юстан. И не вернулся бегать с бурей. А что стало с душой его неупокоенной, о том сказители умалчивают.

Случилось далее так, что за повеленьем короля ушли ветра танцевать с волнами и будить спящие в далекой гавани корабли, и тогда же постигли королевство беды многие. Первой из оных называют повлекшую за собой усобицу смерть первосвященника. Не вышли старый герцог с супругой живыми из стен узилища – лишь наследник их Вальтин.

Подоспела тут беда вторая, некий самозванец именем Альдо, прозванный впоследствии Белые Штаны. Люди видели, как с небес облачных слетела на того нечестивца птица черная и огромная, обернулась мужем, и самовольно устремился он в темницу, и били о землю молнии бичами карающими. Однако никто не поверил, что преданность предводителя духов бури королю или королеве столь велика, что готов он свободой своею платить за жизнь их. Люди знающие предрекали – не к добру сия покорность Ворона. Но ослепленный гордыней Альдо Белые Штаны тешился раздумьями, как поступить ему с пленником.

Говорят еще, что Вальтин пытался вызволить Ворона, да тот не пошел с ним, но дал свое перо на удачу в бою – и точно, стал славным воином второй из сыновей Вальтера.

Ветер в ветвях боярышника что-то напевает Вальтину голосом брата, голосом матери вздыхает яблоня и осуждающий взгляд отца чудится промеж узловатых корней старого тиса. Вальтин сжимает губы, и, покрепче ухватив рукоять еще не познавшего брани и крови меча, идет искать на закате мандрагору, и кожаный мешочек полнится похожими на яблоки “яйцами духов”. Напитав рукавицы их соком, Вальтин отпирает запор за запором и видит Ворона, а тот видит его. И смеется: “Если бы я захотел, дитя льда, то порвались бы цепи вмиг, и поржавели двери, и отомкнулись замки”. Взор его можжевеловый не вытерпеть, но не опускает Вальтин головы…

Однажды на рассвете короля нашли мертвым – в покоях было жарко натоплено, но иней сверкал венцом на хладном челе его.

А затем самозванец, преисполнившись гордыни и вовсе непомерной, вздумал оседлать коня Ворона, и грива того коня была непроглядной тьмой, крылья вздымали бурю, а в глазах полыхал пожар. Взвился вороной под негожим наездником и сбросил того оземь – так, что безумец тотчас испустил дух. Будто бы из ниоткуда налетела следом вьюга, прыжком белого зверя сорвала с шеи королевы алый камень и умчалась прочь. Увидали затем, что все девять железных дверей рассыпались в прах, и долго еще хохотал в пустоте тех проемов шалый ветер.

Создание с обликом хищным и переменчивым прикладывает к обнаженной груди Ворона подобный застывшей капле камень и тот, кроваво сверкнув, тает во плоти как сахарная голова в горячем вине. Ранее будто припорошенные пылью, глаза Ворона сверкают яростной победной синевой, он что-то говорит на непонятном языке (был ли то человеческий язык?), ему отвечают, и в разломанное молниями небо тотчас врываются две призрачные тени – пса и ворона.

– Ох и хорош ваш эль!
Стукнула о столешницу пустая кружка, рассказчик тыльной стороной ладони утер губы.
– А кончилось все как же? – не вытерпел мастер Тамис, кузнец.
– А про то по-разному говорят. Послушать одних, так пробудилось зло старое, неизбывное…

Пряное вино остывает в чаше, на походной постели уснул рябиновый – еще не друг, но уже заметивший велящую сложить оружие омелу над их головами. Духи бури загоняют тучи как волчья стая оленя, закованные в сталь и осень странники жадно тянутся к теплу рук и взгляда, и помоги вам боги, если они присядут передохнуть у вашего очага.

Грань между льдом и железом иногда так легко переступить. И тогда твой холод будет греть, как греет пойманный кузнецом в клинок огонь подземья и звезд. Осыпется тогда пеплом старая боль, боль новую выпьет железное сердце – сердце бури, покой внутри шторма, близнец глубин под волнами, откуда ты вышел и куда не вернешься.

Мир древний, дикий, чуждый богам не менее людей взял Вальтина себе. А там, где ранее был его дом, сестра целует мужа своего в губы и тот падает бездыханным; садится затем она у изголовья младших братьев, желая добрых снов, и – приводит сны дурные.

В груди раскаляется докрасна – чтобы в глазах вздыбиться стылой морской волной. Тянется Вальтин рукою к оберегу в чужом распахнутом вороте и застывает в неприкосновении: согреет или обожжет?


18–22 октября 2014 года

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: Валентин Придд, мистика, фанфики, Рокэ Алва, джен, семейство Приддов, приключения, AU

---

[пером_и_шпагой]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Фанфик «Глубокое синее море» (Вальтер Придд, Рокэ Алва)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Глубокое синее море
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Вальтер Придд, Рокэ Алва
Пейринг: нет
Жанр: мистика, драма
Категория: джен
Рейтинг: G
Размер: мини (3 197 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: герцог Придд не может упокоиться с миром
Предупреждения: смерть персонажа после каноничной его же смерти
Размещение: где угодно — при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

Герцог Придд не может упокоиться с миром...

„Я думаю о тебе каждый день, каждую минуту“ – правда не любви и даже не ненависти, но – ожидания. У всякой истории должна быть развязка; наша – еще не окончена, я знаю это верно, и поэтому я жду. Ни голода, ни жажды здесь испытывать не дано, а холод меня не тревожит. Некоторые неудобства вызывает разве что жесткость камня в центре гулкой пещеры, на котором мне доводится сидеть. А вот способный послужить иным пыткой звук падающих капель мне даже по нраву. Я вижу отверстия проходов в стенах, но знаю, что ждать мне следует именно здесь.

Я действительно думаю о нем постоянно. Начиналось все тривиально: мне следовало выиграть партию, ему же – не проиграть ее. Данность политики, отсутствие личного. Мы родились теми, кого не тяготят подобные вещи – или таковыми нас сделало воспитание. Он был человеком, которому не повезло стать неудобной для меня фигурой – я так свыкся с этим, что пропустил момент, когда все изменилось, когда я со всей очевидностью осознал невероятную и оттого еще более несомненную закономерность. Мой род всегда избегал легкомыслия в вопросах, касающихся „старых сказок“, поэтому открыть глаза на происходящее мне было бы проще, пожелай я в нем разобраться. Я не желал; мне хватило знания, что овладевшее мной чувство глухого неприятия небезосновательно. Его никто не понимал и многие ненавидели, его считали чужаком – но не по сравнению со мной, который ощущал всю суть, всю бездонность этой чужеродности. Возможно, виной тому моя собственная отстраненность. И память крови: с каких позиций ни оценивай моего предка, чутье его не подвело. Хотя в Рамиро, полагаю, не чувствовалось и четвертой части того, что щедро излучает его потомок.

Когда он наконец явился, то способен был показаться мне жалким – нездоровые бледность и худоба, пятна застарелой крови на длинной рубахе из небеленого льна, по виду сломанная правая рука – если бы не вызывающий во мне почти что страх холодный огонь взгляда. Что такому ледяные камни подземелья под босыми ногами? Повинуясь естественному отвращению человека перед тварью я, не задумываясь, ухватил его за волочащиеся по полу отросшие и донельзя спутанные волосы и сам поразился, что он не сумел, не успел воспротивиться, что лицо его искривила гримаса боли от неловкого падения. Казалось, прежде по-змеиному текучее тело более не повинуется ему, однако глаза, глаза… Я потащил его прочь словно куль муки, сам не ведая, куда. Что-то гнало меня; раздражало придворное платье времен Франциска, короткие ножны, мешаясь, били по бедру при каждом шаге. Исходящий ниоткуда рассеянный свет делал происходящее еще более нереальным и даже зловещим. Мне все казалось, что я тащу за хвост издыхающую, но все еще опасную змею и это было мерзко, я ждал не такого. Я в чем-то ошибся либо не понял того, что следовало и теперь пребывал в непривычной для себя растерянности; острое неприятие существа рядом с собой доводило меня до мигрени. Слишком долго и с некоторого времени слишком истово я пытался устранить его – между нами установилась неизбежная, болезненная связь, и теперь я не знал как, но жаждал избавить нас друг от друга. В нас обоих не осталось ничего светского; быть может, что и человеческого также.

Я передвигался уже едва ли не бегом, ничего перед собой не видя, и тупик стал для меня полной неожиданностью. Позади захрипели; пальцы мои разжались, выпуская черные космы. Он встал на колени, затем с видимым трудом поднялся на ноги, сделал пару шатких шагов и повалился прямо на меня. Я не подхватил его, но и отпрянуть не успел; повеяло смертью и лихорадочным жаром.

Когда здоровой недрогнувшей рукой он вонзил мне в подреберье мой же кинжал, я ощутил странное ликование. Горячая колючая щека прижималась к моей – и я снова был жив. А затем струна порвалась и стало некому удивляться, что волне возможно стать струной, а смерти – началом.


27–28 апреля 2014 года

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: мистика, Вальтер Придд, фанфики, Рокэ Алва, джен, драма

---

Фанфик «Don't talk to me about naval tradition» (Р. фок Фельсенбург, моряки и эвро)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Don't talk to me about naval tradition
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Руперт фок Фельсенбург, фок Хосс, Олаф Кальдмеер, Ротгер Вальдес, эвро
Пейринг: фок Хосс/Руперт фок Фельсенбург, Руперт фок Фельсенбург|Олаф Кальдмеер, Руперт фок Фельсенбург|эвро, намеки на Ротгер Вальдес|Олаф Кальдмеер, Ротгер Вальдес|Руперт фок Фельсенбург
Жанр: ангст, юст, романтика, драма
Категория: джен, слэш, гет
Рейтинг: R/16+
Размер: мини (11 043 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: интимные страницы истории взросления
Предупреждения: нон-кон, каноничная смерть персонажа
Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

…Ему было двадцать лет, и он стал настоящим
лейтенантом, и получил королевский патент вместо
какого-то там уоррент-офицерского приказа <…>.
С.C. Форестер. Рука судьбы

Пинин служил при майоре ординарцем. <…>
– Тебе ведь девятнадцать?
– Да, signor maggiore. <…>
– И… – майор стрельнул в него глазами.
– Тебя ещё не совратили?
– Не пойму, что это значит – совратили.
– Ладно, – сказал майор. – Не заносись.
<…> Ты славный парнишка, Пинин, – сказал он.
– Очень славный. Только не задавайся и смотри
в оба, чтобы никому другому не достался. <…>
Майор, который лежал на койке, разглядывая
свою обтянутую тканью каску и темные очки,
висевшие на гвоздике, услышал его шаги. „Вот ведь
прохвост“, – подумал он. – „Неужели наврал мне?“
Э. Хемингуэй. Простой вопрос

– За что пьем? – уже с большим участием спрашивает адмирал.
– За мою бездарно почившую невинность, – фыркает Фельсенбург,
опрокидывая в себя очередную рюмку. <…>
– Где, если не секрет? – Рамон усмехается;
его очередь разливать ведьмовку.
– Где-то на Западном флоте <…>.
Альмейда смотрит на Фельсенбурга уже с заметным
интересом и как бы невзначай кивает в сторону Кальдмеера.
– Ах, если бы, – вздыхает Руперт, водя пальцем по краю стола,
– все гораздо прозаичнее <…>.
Марэ Ангмарская. Летний Излом

Если ты хорош, но несчастлив в любви
– ждать тебе встречи с астэрой.
Подзабытая кэртианская примета

“Ротфогель Руперту никогда не нравился...”

Ротфогель Руперту никогда не нравился, но именно здесь моряк спустил свои первые призовые, угостив товарищей, и с тех самых пор кажущийся каким-то тревожным порт помимо воли притягивал к себе. Вот и нынче вечером Фельсенбург не смог бы сказать, что он делает в „Удачливой шхуне“. Впрочем, с появлением в таверне развеселой компании с „Верной звезды“ лейтенант поспешил уйти – к счастью, незамеченным: офицеры у фок Хосса были под стать своему капитану, после редких встреч с которым Руппи неизменно хотелось вымыться, такими взглядами тот дарил новоиспеченного адъютанта Ледяного.

Итак, Руппи вышел в ночь; влажный соленый ветерок после спертого, пропахшего выпивкой воздуха был особенно приятен. Пройдя пару шагов, лейтенант остановился поправить сползшую с плеча перевязь, и тут его в спину ударило желчное: „Общество офицеров флота недостаточно изысканно для господина графа? Полагаю, исключением является лишь ору… господин адмирал цур зее?“ Фок Хосс, задери его кошки, как же Руппи проглядел вернеровского приятеля? Или тот подошел позже? Узнал Руперта со спины, надо же.
– Что вам нужно, фок Хосс? – задал прямой вопрос Руппи, резко обернувшись. На узкое тонкогубое лицо капитана „Глаубштерн“ падал свет фонаря, позволяя увидеть достойную считаться оскорбительной усмешку.
– Мне? Мне – ничего. А вот что вы, Фельсенбург, забыли на флоте… кроме разве что… – шаутбенахт деланно закашлялся.

Руппи стоило уйти; это лишь новое коло старой партии, он давно научился держать удар, но накопившаяся за суматошный день усталость заставила помедлить, а фок Хосс неожиданно настойчиво потеснил юношу в глухой переулок и по его приблизившемуся дыханию Руппи понял, что тот пьян, хоть и держится на ногах крепко. Лейтенанту доводилось слышать, что шаутбенахт из тех, чей хмель уходит не в сонливость, а в дурь, и сегодня, похоже, придется в этом убедиться. „Ну да и что он мне сделает?“ – нахлынувшая злость была внезапной и безудержной; оттолкнув ненавистного капитана, Фельсенбург сделал шаг и… сам не понял, как успел налететь на ближайшую стену. „Адмиральская подстилка!“ – прошипел фок Хосс, и Руппи вскрикнул от резкой боли в заломленной за спину руке. Он даже не понял сперва, о чем речь, а затем попросту оцепенел, настолько немыслимым это было, но ослабивший свою хватку шаутбенахт все не унимался: „Что, язык проглотил? Против правды не поспоришь, да?“ – и в следующее мгновенье Руперт осознал, что фок Хосс сплевывает кровь из разбитой губы.

Они сцепились; кто-то споткнулся и оба рухнули прямо на утоптанную землю. Руппи бы вырвался из хватки противника, но тот совсем ума лишился от злости – в горло Фельсенбургу уперлось острие кортика; юноша затих – не от страха, просто глупо ведь вот так закончить свою жизнь. Продолжая глумиться, фок Хосс стянул с лейтенанта штаны; Руперт не мог знать, что тогда ему еще ничто не грозило, кроме насмешек, и выплюнул отчаянное: „Убери от меня свои грязные лапы, мразь!“

Неизвестно, что именно в тоне Фельсенбурга заставило его мучителя сорваться с цепи, но очнулся тот лишь от хрипа лейтенанта, чье побелевшее лицо исказилось от боли. Которая, впрочем, унялась почти сразу – оба застыли: Хосс – стремительно трезвея, Руперт – впав в какое-то опустошающее безволие. Он словно издалека слышал чужое тяжелое дыхание; затем в него толкнулись глубже – медленно, с явным трудом преодолевая сопротивление неискушенного тела, неотвратимо. Руппи стало настолько все равно, что уже даже не было противно, он просто хотел, чтобы это прекратилось, но предпочел молчать, крепко стиснув зубы. Кажется, фок Хосс пробормотал нечто вроде: „Неужели… проклятье!“, потом зачем-то погладил бедра Руппи, поясницу, расстегнул мундир и, задирая рубашку, провел ладонями по спине, дохнул в шею, едва не коснувшись ее губами; Руппи стал бить озноб, он наконец дернулся в тщетной попытке если не сбросить с себя, то отодвинуться от прикосновений, пятнающих его, жгущих.

Пискнув, мимо прошмыгнула крупная крыса, чем-то шурша; и снова толчки – не резкие, но уверенные, на всю длину. От тяжести на себе Руперта мутило, паника от невозможности распоряжаться собой заставляла почти что терять сознание.

Когда и почему его тело отозвалось на ставшие сильнее и размашистей движения, Руппи не знал – просто тихо всхлипнул от болезненного, ничем не напоминающего удовольствие чувства в паху, изливаясь. Кажется, занятый собой фок Хосс не заметил его позора.

Как бы там ни было, шаутбенахт молча натянул на Фельсенбурга штаны и поставил на ноги, придержав за плечо, когда Руппи пошатнулся. Лицо у фок Хосса было странно отрешенным; как выглядел он сам, Руппи не знал. Но сумел спокойно, с расстановкой застегнуть и оправить одежду, прежде чем оправиться к причалу.

И только на борту дремлющей „Ноордкроне“ Руперта начало трясти.


Он не хочет, не должен думать о своем адмирале так, и он не думает; он не смеет: ему видятся сны тошнотворно грязные, полные горячечного жара и болезненного удовольствия – с тем, кто убедился, что Кальдмеер не позволит себе домогаться собственных офицеров, тем паче – адъютанта, и Руппи даже этому рад, пусть так, но он пресек невыносимые слухи; но теперь лейтенант ощущает себя порочным, он раздваивается на прежнего Руппи и того, кто сторонится фок Хосса (благо, это легко), боясь, что даже тот станет презирать его, и презирать вполне заслуженно. Ему бывает гадко смотреть себе в лицо – в уже лишившееся юношеской округлости, но все еще мягкое, обманчиво честное лицо, приученное родичами к лицемерию; он ожесточенно плещет в него по утрам ледяной водой, но это помогает мало; тогда он уединяется где придется и, выпростав ремень, неловко бьет себя по спине в попытке уподобиться кающемуся грешнику. От этой легкой боли смешно и даже как-то приятно. Зеппу, отмечающему залегшие под глазами товарища тени, Руппи признается в дурных снах: знал бы друг, насколько те дурные! Временами желание выговориться становится равно сильным желанию забыться, но мысль об исповеди не кажется удачной, о порке – еще менее, а войны нет.


Руперт наблюдает украдкой за Олафом, ловит на себе его задумчивые взгляды, вздрагивает от редких усмешек и тает от еще более редких улыбок. Между ними нечему стоять: если Руппи предложит сам, скажет, что уже не мальчик и что никто и никогда не узнает… Неужели Ледяной… не решится? Из-за могущественных родичей, предрассудков или дурацкого благородства? О да, теперь благородство своего адмирала Руперт почитает дурацким. Он все еще так же влюблен, но он слишком хочет, слишком молод и в море был долго тоже слишком, чтобы святости осталось место. Обожаемый адмирал становится еще и мужчиной из плоти и крови; мысль о том, что тот бы мог стать всего лишь оружейником из Эзелхарда отнюдь не способствует возвращению здравого смысла, как можно было бы предположить – напротив, молодой граф фок Фельсенбург вконец теряет его остатки, предаваясь совсем уже разнузданным фантазиям, заменяющим ему слухи, которые добыть не представляется возможным. В нем плещется дымное и обжигающее, терпкое, как можжевеловая, чувство, бьется в висках, ломит грудь и не дает дышать.
„Когда мы возьмем Хексберг, я ему признаюсь, и будь что будет“, – наконец решает Руппи, но…


…Во фрошерском плену он понимает, что уже слишком поздно, а еще – что преувеличивал и добродетель, и порок, и все намного прозаичней. Однако касательно последнего лейтенанту приходится изменить свое мнение, когда он однажды слышит шепот, за который некогда готов был продать душу и за который нынче готов убить. Он и не представить не мог, что его адмирал… Да чего уж там; остыв, Руппи с горечью понимает: к Вальдесу, бывшему вихрем и смертью, жизнью и песней, остаться равнодушным не смог бы никто. Никто – и на стол в трактире садится ветер, встряхивает черноволосой головой, смеется… Он – это ты, ты – это я… Я приду к тебе и мы станцуем. Это больно. Само его имя, это хриплое, невозможное, выжженное в памяти „Роди“ – больно. Больно помнить, больно падать – и очень хорошо, забыв, взлетать. Руперт словно сталь, неоднократно бросаемая из пламенного горна в леденящий холод; закалившись, она возжаждет крови. „Граф Фельсенбург, помнится, вы не собирались пачкать шпагу“ – это будет позже. И никто уже никогда не узнает... Но есть ли разница в объятьях ветра?


Спасенный адмирал смотрит устало и так, что у кого-то опустились бы руки, но руки Руперта стискиваются в кулаки. Он понимает, что оплатить и закрыть не значит вернуть; понимает – но след его потерь смыть под силу лишь морю.
Олаф никогда не был амбициозен, он был даровит и целиком отдавался делу, которое любил и почитал правым. Он брался хранить Дриксен и кесаря, поскольку мог, и паркетным интригам противопоставлял правду, которая была в том, что его люди стали бы умирать только после него – даже такая подтачивающая кесарию тля, как Бермессер. Олаф поминал волю Создателя и раньше, но он сам творил свою судьбу и он отвечал за судьбы тех, кто ему доверился – не стало этого, не стало Олафа. Остался один Создатель, но теперь и Руппи убедился, что у ведьм перед ним есть несомненное преимущество: они существуют на самом деле. Лейтенант не знал, что бы чувствовал он сам, обернись бедой его приказ, но имена мертвецов уносит ветер, однажды ставший звонким: зачем помнить, когда можно просто жить? Из Фельсенбурга растили не ремесленника, но канцлера; и юноша встретил сперва тот шторм, а затем Ротгера Вальдеса и ее: убей, забудь, иди дальше, это твой день, ты прав, ты жив, ты счастлив…


Стоя на залитой кровью палубе „Глаубштерн“ рядом с Вальдесом, Руперт не смог бы сказать, осталось ли что-то личное в тех омерзении и злости, с которыми он смотрел фок Хоссу в лицо, ведь ему с трудом верилось в собственное прошлое: Руппи, стыдившийся своих снов, сгинул еще раньше, чем Руппи, обожавший своего адмирала. Но одно лейтенант знал верно: пособника Бермессера ему до неистовства хотелось прикончить собственными руками – жаль, не вышло. А спустя две недели после того, как рассветное солнце высветлило одно из тел на рее входящего в Ротфогель флагмана, Олаф сказал ему: „Ты любишь решать сам, так решай“ – и Руперт, чувствуя во рту привкус можжевельника, вышел с Бешеным в синь, которая не ждет ничего, кроме танца.


7–11 апреля 2014 года

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: слэш, юст, Ротгер Вальдес, Руперт фок Фельсенбург, фанфики, Олаф Кальдмеер, гет, романтика, фок Хосс, джен, эвро, ангст, драма

---

Готическая сказка «Синяя птица» (Вальтер Придд, Рокэ Алва, ОМП)

[пером_и_шпагой]

Автор: Сфитризир
Название: Синяя птица
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Вальтер Придд, Рокэ Алва, ОМП
Пейринг: нет
Жанр: AU, готическая сказка (мистика, дарк, приключения)
Категория: джен
Рейтинг: G
Размер: мини (10 051 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: чумной северный город и его тайны
Комментарии: для Говарда (aka Ystya) и под впечатлением от его рисунков с Вальтером Приддом
Размещение: где угодно — при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды

… но как же красиво ты влип!
Вера Камша. Яд минувшего

Краешек солнца показался над окоемом. Чумной город пробуждался, снова надеясь дожить до заката. На балюстраду храма вспорхнул грач и его темные перья в свете нового дня показались почти синими.

Люди умирали и пировали, люди не верили церковникам, которые не верили Богу, а тот карал иль отвернулся, было не узнать. В дни безумия не обращают внимания на закономерности в странностях – иначе поняли бы, что у властей существует тень, и тень эта сильнее своего владельца.

Вставшим из могил не страшен мор, они приветствуют его. Они извлекают из него выгоду. В их хладных руках нынче власть такая, о какой и не помыслить желающим забыться патрициям. И лишь она одна горячит их молчащие сердца.

„Тому год, как он пришел из ниоткуда и назвался Иберийцем. Спустя неделю „патриций ночи“ Вальтер-Эрик-Александр Придд споткнулся о дохлую крысу на Рыночной площади“.

Нынешнее

Тому год, как он пришел из ниоткуда и назвался Иберийцем. Спустя неделю „патриций ночи“ Вальтер-Эрик-Александр Придд споткнулся о дохлую крысу на Рыночной площади. Еще через месяц прозвучало страшное слово „чума“, а в Совете Луны запомнили имя Иберийца – Роке. О нет, он жил уединенно, избегая даже сородичей, но тем самым подтвердил, что является Древним.

Сегодня Рохус Ибериец являлся гостем Вальтера Придда и в это самое мгновенье просматривал книгу в красной сафьяновой обложке; в пристроенном на подлокотник громоздкого кресла кубке плескалась темная жидкость, которую человек бы принял за вино. Хозяин же непринужденно опирался бедром о письменный стол, наблюдая.

– Какой до скуки пристойный роман, – в низком голосе послышалась усмешка, – а я уж успел порадоваться, что заполучил в руки рукопись из вашего тайного архива… Ходят, знаете ли, пикантные слухи в узких кругах о ваших страстях и опытах. – Ибериец пролистнул еще страницу. – „Красив, однако неприятен до крайности…“ Герцог Рокэ Алва?
– Мне это показалось забавным.
– И как же, позвольте узнать, кончит этот ваш кровопийца? Неужели его усадят на трон?
Вальтер привычным движением ноги нажал на рычаг, запуская скрытый в кресле механизм: опрокинулся кубок, выплескивая свое содержимое на пол, со звоном откатился подальше. Ибериец оказался в ловушке, из которой даже обладающему его силой созданию было не выбраться. Старейшина тонко улыбнулся гостю:
– Пусть его судьбу решит кто-то другой, меня же интересует ваша.
– Какое совпадение – мне моя судьба также небезынтересна. – Рохус, надо отдать ему должное, сохранял завидное самообладание в незавидном положении.
– И усаживать на трон будут вас. Я буду.
– М-м, а он в вашем распоряжении имеется?
– В моей власти его создать. Совету Луны сейчас необходима означенная луна. – „Иначе мы вцепимся в глотки другу другу“, – в мыслях прибавил Придд, за глаза называемый „архонтом-тенью“.
– А что за польза мне соглашаться на роль вашей ширмы, старейшина Придд?
– Польза прямая, мастер. – Ибериец едва заметно вздрогнул – видимо, „мастером“ его назвали впервые. По крайней мере, в этом городе, где самые могущественные в пику знати и патрициату именовали себя подобным простым ремесленникам образом. – Правителю простят кровь носферату, более того – каждый из братьев почтет за честь утолить жажду своего короля. А нынче ночью вы испьете моей крови. – Вальтер подтянул правый рукав чуть вверх и как можно более равнодушно полюбопытствовал: – Как это чувствуется?
– Чувствуется весьма приятно, но лучше в шею. – По красивым губам Иберийца зазмеилась усмешка, но в глубине глаз уже поднимал голову зверь и скалился знакомо.

Вальтер со смесью отвращения и предвкушения придвинул руку ближе, прижал внутреннюю сторону запястья к чужим губам. В известной мере это была игра на публику. К тому же – как бы этого не хотелось старейшине Придду избежать – им с Рохусом была нужна связь. Требовать кровь будущего сюзерена сейчас было бы недальновидно – более давить нельзя, лучше сыграть в иллюзию власти…

Тихо охнув, Придд непроизвольно вздрогнул. Он словно переплыл Стикс и глотнул затем подземного огня. Позабыв давно, что есть хмель, немертвый нынче вспоминал – ранее и не пьянел вполне. Потайные архивы… о да, имелись, но в сей миг они истлели в прах. Зачем он пошел на это? Желания отстраняться не было, напротив, неведомая сила притягивала и покоряла настолько, что готовность истечь в чужой рот до последней капли даже не вызывала ужаса.

смотреть иллюстрацию (художник Истья)

– А теперь освободите меня.
Ибериец облизывал окровавленные губы с видом измазавшегося в сливках кота – тем гаже, что не напоказ, – и ждал. Вальтер отчего-то медлил, его голова слегка кружилась. Неожиданно раздался треск ткани.
– О, прошу меня простить – нервы. – Таким тоном приносят извинения, всаживая кинжал за волос от твоего уха. Однако лопнувшая завязка чулка куда унизительней.
Вальтер очнулся и поспешил нажать рычаг.
– Ну что вы, такая безделица.

Чулок из дорогого пурпурного шелка сполз до самого колена; обыкновенно предпочитая старомодный котт[1] короткому вамсу[2], сегодня Придд изменил своей привычке и жалел об этом. А вот Ибериец, продолжил досадовать старейшина, при всем его своевольном щегольстве (не нося пуленов[3], он одним из первых в городе к своим сапогам одел эти странные сшитые сзади шоссы[4], причем облегавшие ноги менее плотно) к мелкому беспорядку в одежде несомненно бы остался равнодушен.
Впрочем, побеждает тот, кто умеет ждать.

Минувшее

Было время, люди стекались рекой к старому Яхье. Умаслить удачу, излечить от хвори, отвести беду – он мог это все и более того. Да не за все брался, и плату иной раз взымал не золотом: тот мальчик, желавший вернуть любовь – его убили минувшим летом. К старику приходил всяк: бедняк и богач, простолюдин и человек благородный – лишь бы знал потребный дом за некогда бывшей мечетью церквушкой.

Но уж очень давно не привечал Яхья просителей: смерть обжилась в городе, и не в его силах прогнать безглазую прочь. Так и бродит она по холмам промеж стонов, проклятий и молитв, ненасытная и слепая. Но нынешним вечером к старику пришел решивший бросить ей вызов безумец. Однако же все любящие безумны, в чем старый Яхья видел пользу для себя. Так и здесь: скрывая свои имя и происхождение, гость одет был во все черное, но осанка и руки, голос и само лицо выдавали в нем наследника одного из знатнейших родов тех мест.

– Мой господин, – голос старика был неприятно каркающим, – услуга вашей милости потребует всех моих скромных сил. Согласны ли вы уплатить любую цену, возвратясь и убедившись, что дорогую вашему сердцу особу покинула болезнь?
– Согласен.
– Тогда извольте дать мне свою левую руку, мой господин… вот так… малость бесценной крови вашей для старого Яхьи и доброго дела.

Когда в подставленную посудину натекло немного, старик заговорил кровь и ловко стер платком пятно на бледной коже. Сопроводив гостя цветастыми заверениями в благополучном исходе, запер за ним дверь и, довольно хихикая, поспешил со своей добычей в комнату, где хранились особые утварь и книги.

„Глупец, – бормотал чародей, вливая алое в синее, – какой же ты глупец! Ты забыл себя, ты привел костлявую в город, и ты же дал мне оружие супротив нее, о котором также не ведаешь. Одна капля сего зелья исцелит умирающего – а флакона хватит на всех тех, кто согласен платить“. В темных глазах отсветом адского пламени вспыхнули злоба и алчность. Продолжая что-то бормотать себе под нос, старик взял в свои морщинистые руки по виду самый ветхий манускрипт и с поспешностью пролистнул страницы, находя нужную. „Луна будет в полночь кругла, словно апельсин, – прокаркал он, – и плату взыщет до рассвета“.

Нынешнее и грядущее

Поверх непривычного ему котарди[5] – тяжелый парчовый сюркот[6], расшитый серебром. Выбор „лунного“ металла и тканей цвета сумерек для коронационных одежд был понятен и, в отличие от кровавых камней венца, не вызывал у Роке предчувствия скорой беды.

– …нарекаем тебя Рохусом Первым и венчаем короною Луны, дабы стал ты отныне светом Ее для братьев наших.

Широкий серебряный обруч сдавил лоб, а там, вверху, над толщей земли и камня, под первыми рассветными лучами уже оживали витражи. Церемония свершилась. Выражение лица старейшины Придда было… удовлетворенным. Он первым преклонил колено – изменчивая грань между торжественностью и снисходительностью. Прохладные губы коснулись руки сюзерена и отчего-то задержались. Роке решительно подавил желание вырваться, хотя ему и казалось, что от всего его тела исходит жар, а запах живой крови затопил не только залу, но и весь город. В висках забилось бормотание того старика-лгуна – слова на мертвом языке обрели смысл: птица днем, умертвий ночью – лишь корона то разрушит. Это было подло и умно – блуждающие в ночи не признавали над собой правителей, никогда.

Память оживала, тянулась вглубь веков и эпох, а ноздри вставшего подле трона Придда хищно трепетали. Роке уже видел, как идет к жертве – испуганной до полуобморока девчонке – и, вместо того, чтобы выпить ее, взрезает ножом тонкие запястья, подставляет чашу; затем пускает кровь себе, смешивает, и угощает получившейся отравой подданных, удивленных, но не смеющих роптать открыто.

Он видел, как, незаметно ускользнув, поспешно, с бьющимся на весь мир живым сердцем мчится по запутанным ходам и лестницам с крутыми ступеньками; как ломится в дверь из тьмы и как распахивает дверь в свет. И – как заиграет солнце на зубцах короны.

Видел он и то, как ведомые им горожане истребляли оставшихся неупокоенных, к чьим грехам прибавился мор, а он смотрел и переплавленный в крест венец жег его грудь. (Успевшего скрыться Придда Роке преследовать не стал: услуга за услугу, пусть даже та и была оказана невольно.)

Но не дано ему увидеть было, как однажды ночью, спустя годы позволив себе крепко уснуть в очередном чужом городе, проснется он от веса чужого тела и боли в скованных запястьях:
– Пришло время закончить нашу сказку, мой государь.


8–27 февраля 2014 года

Примечания

Примечания

[1] Кот(т) (фр., англ. cotte) – средневековая мужская и женская одежда. До XII века по назначению соответствовала блузе. Длина котта у мужчин изменялась с течением времени – в XIV в. его носили до середины икры или до щиколоток. Такая повседневная свободная туника опоясывалась на талии и на бедрах и могла быть, в зависимости от социальной принадлежности, украшена по горловине и концам рукавов вышивкой и металлическими накладками. Пояс на бедрах был необходим для прилегания костюма. К нему крепились также ножны для кинжалов и кошельки. С XIV века поверх котт надевали сюрко(т).
[2] Вамс (нем. warns) – немецкое название верхней одежды, соответствующей французскому пурпуэну, английскому джеркину, итальянскому джуббоне. В XIII в. покрой этой стеганной на вате/простеганной с тряпками и льняными очесами куртки, надеваемой под воинские доспехи, соответствовал конструкции лат. Однако уже в 1340 году вамс (пурпуэн) становится верхней светской одеждой и покрой его несколько видоизменяется. Характерной особенностью этого покроя были отрезной лиф, облегающий фигуру, и баска – от широкой, заложенной кругом крупными складками, до узкой, состоящей из отдельных трапециевидных деталей. В XIV в. вамс был коротким, с узкими рукавами. К нему могли крепиться шоссы.
[3] Пулены (фр. poulaines) – мягкая кожаная обувь (без твердой подошвы) различных фасонов, но с очень длинными носками. Щеголи XIV века иногда соединяли кончики этих носков с отворотами башмаков цепочкой с колокольчиками. Для сохранения формы носков в них вставляли пластинки китового уса и туго набивали конским волосом, сеном, мхом и прочим, реже оставляли пустыми.
[4] Шоссы (фр. chosses) – длинные, плотно облегающие ноги разъемные штаны-чулки (одного или разных цветов, из шелка, шерсти, сукна). У мужчин шоссы обычно достигали верхней части бедра и по бокам крепились шнурками к поясу, пропущенному через верхнюю часть (кулиску) льняных мужских подштанников (брэ), входивших в состав нижнего белья. Брэ, в свою очередь, заправлялись внутрь шосс. Примерно с середины XIV века шоссы начали сшивать вместе (первоначально только сзади, спереди крепился гульфик), таким образом получились штаны в обтяжку.
[5] Котарди (фр. cotardie) – парадная одежда феодалов в XIV – начале XV века. До 1350 г. мужское котарди представляло собой полуприлегающую верхнюю одежду до колен с пуговицами/застежкой спереди, низким вырезом горловины, воротником в форме капюшона, достигавшими локтей вставными рукавами с удлинением в виде языка позади и низко расположенным поясом из чеканных пластинок.
[6] Сюрко(т) (фр. surcot) – средневековая одежда, которую надевали поверх котт. С рукавами или без, длиной до колен или лодыжек, в проймами, достаточно широкими для того, чтобы вместить рукава котты, сюрко(т) мог иметь разрезы спереди или сзади, быть отделанным шкурками горностая и носиться как с поясом, так и без.

Прочитать/скачать в формате .docx

@темы: мистика, Вальтер Придд, фанфики, Рокэ Алва, джен, приключения, AU, дарк

---

«На фоне эпохи»

[пером_и_шпагой]

Навеянные "Отблесками Этерны" стихи-домыслы, плоды разнузданной фантазии, поток (под)сознания в русле "как еще/иначе/прежде/etc. могло бы быть". Тетя шутит(с), не более того.

Полдень

Полдень
(из фанфика “Кровь”)

Нарисуй мне мальчишку и смерть —
мартинете на горьком излете.
Мне должно не успеть и успеть,
серебриться в чужой позолоте.
Нарисуй, растрепавши мазки —
ты, испачканы пурпуром пальцы.
Уж шагов своих вижу стежки
на судьбы зачарованных пяльцах.
Нарисуй на рубахе пятно —
я торировал луны под солнцем.
Просыпаясь, запомню одно:
кто не верил — вовек не проснется.

14 марта 2013 года

R. — R.

R. — R.
(из фанфика “Кровь”)

Я сам не свой. Я пьян, я беспокоен... болен.
По снах ходящий тянет жилы из меня
и смотрит. И не смотрит. Недостоин?
А если это гордость; если нрав
смирить не в силах, проиграв?
Заледеневшие согреют ли друг друга?
Весна, о сумасшествия подруга,
ты вытчешь март из старого огня.

Я знаю боль, неверие и власть,
я знаю жажду, знаю имя, знаю путь.
И не свернуть, и радостно мне ныне
от мысли, что лица не отвернуть —
устами пересохшими припасть.

Звенит металл, густеет кровь... Создатель!
Уже неважно, кто святой, а кто — предатель,
уже и стыд неважен... Все — долой; пора.
Его игра теперь — моя игра.
Не будет завтра и забудется вчера,
когда батистовые лягут веера
на плечи мне... Пора, пора, пора.

***

Наготу в мешковину запрячу, не каясь, пойду —
по как слухи неверному, тонкому льду.
И потрескались губы — откуда жара?
Глухо всхлипнули трубы... то было вчера?

Задохнулась столица в капкане чумы...
Мне бессонница снится в потемках тюрьмы.
Путь на небо проложен отчаянно вниз:
всех смогли уничтожить кому поклялись.

Фонари приспав, усмехаясь, скользну
тенью снов твоих шалых — в чужую весну,
где наколоты луны на жажду клинка
и звенит однострунно немая тоска.

Тише, юноша, тише — легла лишь под утро, после бала
красавица-ночь. Всем невмочь превозмочь карнавала
искушения. …Слышишь, слышишь? Как будто играла
та мелодия снова… Обещание, зов… Так дразняще и смело, пьяняще, умело…
И разбита незлая луна.
Я бесстыдства напьюсь здесь и впрок, и сполна.
Я позволю побыть себе целым.

22 марта 2013 года

О. К. — Р. В.

О. К. — Р. В.

В небеса ушли корабли.
Паруса нашли соль земли.
Тот сразил меня, кто крылат.
Порази меня, как стрела,
не жалей меня — буду жить.
Чувством склей меня, положи...
положи себя, как печать
на уста мои, что кричат,
урони себя, словно плеть
на отметины моих лет,
приласкай меня, как ветра...

...Отпускай меня — мне пора.

...На прощание — соль и сталь,
обещание и... печаль.

Август 2011 года

@темы: Ричард Окделл, слэш, юст, Ротгер Вальдес, стихи, Рокэ Алва, Олаф Кальдмеер, джен

---

Цикл «Ожерелье» — обновление

[пером_и_шпагой]

Атланты

Здесь нехожены тропы и кровью платить вперед.
И небес лазурь не видать, что немного жаль.
Но ответить всему и всем твой пришел черед;
не ломается — гнется такая сталь.

Там, в Закате, завьют, здесь прямые и хвост,
и перо как шпага, а шпага острей пера.
Запоздало поймут, как опасен и как — непрост:
чье-то завтра уже побывало твоим вчера.

Разбивался не раз, и не раз же ты воскресал;
дымной горечью смыть не свое вино.
Леворукий на час, больше года ты не отдыхал:
раз способен, то, значит, тебе должно.

Алым смыть и усталость, и память, и грязь.
Где-то было звонко, но плачут теперь ветра.
Ты стоишь у окна, ожидая, но не молясь.
На четыре удара сердца... Теперь — пора.

...Шевельнется, вздохнет синепенная вечность,
зашумит прибой.
Мирозданья ладони лягут тебе на плечи:
я с тобой.

7 мая 2014 года

@темы: Лионель Савиньяк, Марсель Валме, Ротгер Вальдес, стихи, Рокэ Алва

---

Фанфик-юмореска: "Дневник Мэллит".

[Эльвинг]

Название: Дневник Мэллит.
Автор: Эльвинг.
Жанр: юмор.
Пейринг: Мэллит/Робер, Альдо/разумная вдова. Упоминаются и другие персонажи Кэртианского цикла.
Рейтинг: PG-13 .
Предупреждение: АУ, ООС.
Отказ от прав: все права на персонажей принадлежат Вере Викторовне Камше, мое - только содержание фанфика.
От автора: этот фанфик принадлежит к той же вселенной, что и "Дик Окделл - гвардеец кардинала".

Дневник Мэллит или Записки гоганской хулиганки.

Запись первая:
Я, достославная Мэллит, дочь недостойного Жаймиоля...
Ой, наоборот то есть. Не в смысле, что это он - мой сын, а в смысле, что это он - достославный, а я... В общем, все меня поняли.
Просто у нас, гоганов, такие заковыристые фразы, что сам Леворукий язык сломит. А мне и вовсе запутаться простительно. Я же не собираюсь всю жизнь оставаться гоганни. Я скоро стану королевой или герцогиней - точно еще не решила.
Лучше, наверное, герцогиней, потому что она всегда может передумать и стать королевой. Объявить независимость герцогства - и все! А королева может стать только монашкой или узницей Багерлее. Вот присмотрюсь повнимательнее к разным там королям-герцогам-принцам и выберу подходящего. А то так и старой девой можно остаться... Придется за какого-нибудь Кавендиша тогда идти... Б-р-р!
И ничего смешного! Думаете, зря мечтаю? Да я вообще не мечтательна! Я трезво смотрю на вещи, твою кавалерию! Вы просто у нас в Агарисе не были. У нас там на каждом углу всякие графы, виконты, бароны, а иногда и герцоги попадаются. И принц один, кстати, тоже есть, не знаю, правда, сколько ему лет.
Вдобавок, как там восстание или "чистки" - так к нам новый "комплект" прибывает. В общем, плюнь - попадешь в аристократа. А тут я - такая юная, прекрасная. Не пропадать же такой красоте!
Правда, большинство аристократов с виду хуже наших достославных. Наверное, такие же, как этот маркиз де Жаб... То есть, маркиз де Гад.
При чём здесь маркиз? Ладно, я по порядку объясню.
В общем, сейчас на исходе ночь Флоха (был когда-то такой вполне приличный дядька). Я только что влезла в окно, теперь сижу, сушу волосы, прихлебываю "Дурную кровь" из бутылки и листаю свеженький трактат Маркиза де Гада... Вот уж воистину фамилия подходящая, по нему лечебница "истинников" давно плачет. И их казематы - тоже. Если все, что у него тут понаписано, - не фантазии, а его личный опыт...
Вообще-то я стащила сию книженцию из-за ее названия. "Падение угнетенной добродетели или Тайные шалости нежной Беатрисы". Ну, какие могут быть тайные шалости у любой уважающей себя нежной Беатрисы? У моих двух вполне себе нежных сестер есть только одна тайная шалость, зато ОЧЕНЬ порицаемая. Тайком худеть!
Не шалость, говорите? А вот если папа, дед и прочие мачо из нашей достославной семейки об этом узнают, то мигом и объяснят, шалость это или нет!
Вот я и подумала, что в книжке какая-нибудь свеженькая диета отыщется для моих родных коровушек. Хорошо еще, что сначала сама полистала, а не сразу им... А ведь хотела отдать. Мне-то самой зачем диеты?.
Я недавно так уже один рецептик для них надыбала. Книга называлась "Страдания юного герцога или Новая система голодания". "Три кило вареной морковки в день в течение месяца". Интересно, кто такой этот Р. Эпинэ? Хочу познакомиться! И вообще, мне уже почти шестнадцать лет, мне срочно нужен бойфренд! Или мэнфренд. Но ни в коем случае не олдмэнфренд, вроде тех, что навязывают моим сестричкам!
Хорошо еще, что я не котируюсь! Ой, а вдруг кто-нибудь решит, что котируюсь? Худеть, срочно, на вареную морковку! С завтрашнего же дня!
Нет, лучше с понедельника...
А книжку я все-таки пожалуй вообще сестрам давать не буду. Самой мало! Там такие картинки интересные! Только почему мне все время кажется, что это созвучие имен я уже где-то слышала: Беатриса, Эридани? И зачем им понадобилась собака, которую так живописно изобразил живописец на коврике у кровати?

@темы: фанфики

---

Кровь

[<S>]

Автор: Сфитризир
Название: Кровь
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Лионель Савиньяк, Рокэ Алва, Ричард Окделл, Арно Сэ, в эпизодах Марсель Валме, Люсьен Сэц-Алан, также подразумеваются некоторые другие
Пейринг: Лионель Савиньяк/Рокэ Алва, намек на Рокэ/Ричард
Жанр: PWP в двух актах с мистико-романтическими интерлюдиями и одно неумышленное убийство во сне; большей частью AU – не сюжетно, но по сути; присутствуют POV Савиньяка (от 1-го лица), Алвы и Окделла (от 3-го и 1-го — стихи — лица)
Категория: слэш, пост-/преслэш и джен поочередно и в сочетании друг с другом
Рейтинг: R
Размер: мини (24 032 знаков без пробелов)
Статус: окончен
Предупреждение: автор не видит в тексте особого насилия, но считает своим долгом предупредить читателя, что название фика оправдано его содержанием =)
Краткое описание: иной полдень способен вместить поболе, нежели должно, но — не человеческая память

Пометки: 1) Можно считать это сиквелом к "Bagerlee Сarnevale", а можно и не считать, поскольку продолжилось спонтанно и от Карнавала отличается стилем, настроением, образами и вообще задумкой. Впрочем, от задумки результат почти ничего не оставил, как обычно.
2) Таймлайн: 6-й день Весенних Ветров 400 К. С., примерно полдень (время смерти Альдо)
3) Под упомянутой в тексте кушеткой подразумевалось, конечно же, ложе следующего типа: img.encyc.yandex.net/illustrations/vlasov/pictu...
4) Чуточку литкухни, кому интересно: писалось под

...

Yasmin Levy - Adio кerida
Accordone - Fra'Diavolo - Stu pettu e fattu cimbalu d'amuri (alio modo)
Bruno Pelletier - J'me voyais plus
David Russell, Francisco Tarrega - El Carnaval de Venezia
Mikelangelo Loconte (Mozart L'Opera Rock) - Je Dors Sur Des Roses
Mylene Farmer - Pourvu qu'elles soient douces
Solal (Mozart l'Opera Rock) - Quand le rideau tombe
Juan Gomez - Arena

Посвящение: Юкари, в день рождения
Размещение: с разрешения автора

Сон продолжался, становясь все более странным, и Дик
подумал, что будет жаль, если утро все сотрет. И еще
пришло осознание: он видит сны каждую ночь, просто
они забываются.
Вера Камша. Сердце Зверя: Правда стали, ложь зеркал

Мы больше придерживаемся школы, соединяющей кровь,
любовь и риторику. Мы можем показать вам кровь и
любовь без риторики, а можем кровь с риторикой,
без любви. Единственное, что невозможно — это
объединить любовь с риторикой без всякой крови. Без
крови нельзя — на ней всё замешано.
К/ф "Розенкранц и Гильденстерн мертвы"

Густо, знакомо благоухал камзол. Рубашки под ним не было, виднелась бледная кожа.
— Напрасно, — зевнул мой друг, не размыкая обветренных губ, — напрасно.
Он нынче выглядел бродягой — знатного происхождения, впрочем. Вороные волосы разлеглись по худым плечам, спутавшись; на скуле синим наливался след то ли ушиба то ли — я вздрогнул — удара. "Песня моя, душу вынешь, песня… Пеленали тебя путы, шрамы сшили твое сердце, песня. Душу вынешь, душу вложишь, душу, песня, растревожишь, да по лунной по дороге я просыплю все тревоги."
— Садеко[1], — выказал я свои скудные познания в кэналлийском, — я не намерен с тобой спорить.
Рокэ кивнул и прикрыл глаза.
— К тому же я голоден.
Пожатие плечами — мол, я услышал, но заботы-то твои.
— Мы здесь одни, — присовокупил я с нажимом.
Левая бровь дернулась — к чему попусту тратить слова, действительно.
— Впрочем, — припомнилось, — где-то неподалеку должно обретаться твоему Окделлу…
— Моему? — изумился Ворон, но, вспомнив, тут же поскучнел: — Ах да. Моему.
И снова молчание. В висках застучало, и это легкое жжение за ушами… верный признак.
— Ну и?..
— Делай, что собрался… мев шар[2].
Он решительно невозможен вне армии, общества, авантюр и пирушек, подумалось прежде, чем я вспомнил, насколько нешуточным делом мы с Рокэ заняты. Сознавал ли мой друг…? Безусловно. Потому и выдвинул ряд возражений. И ему, не мне рисковать, ему проверять, как всегда и бывало, пределы возможного, и пытаться их расширить.
Дабы, вестимо, привнести разнообразие в будни Проэмперадора Севера, без спросу и стремительно вошло в мою жизнь нечто поистине необычайное и, как выяснилось позднее, судьбоносное. Мне отвратителен мой, достойный прапрадедов ныне здравствующих Приддов слог, однако в этом, гм, отражении иначе нельзя. К тому же я с ним свыкся, чего не могу сказать о собственных, уже и не новых, возможностей, а также и потребностей.
Однако же буду последовательным.
Каждый унар знает предостаточно об Ожерелье Миров, Создателе, Чужом, Закате и Рассвете, но далеко не каждый ментор осведомлен об отражениях — поименуем их так — Кэртианы. Не тех, которые, возможно, являются нам во снах и суть, как я рискну предположить, вариации на тему минувшего, грядущего и нынешнего. Сии отражения и не отражения вовсе, они — изнанка обыденности, и, подобно каждой изнанке, скрывают многое. Они опасны. Никто бы в здравом рассудке не стал стремиться туда по собственной воле.
Все же я увлекся… Мир, в котором мы с Росио пребывали прежде и место нынешнее не были изнаночными.
Владыка, Наместник и Отрок. Три ранга сего отражения, три звенья в цепи и три особы. Победу делают из чего придется, а Окделл уже оказался приобщен, и приобщен не нами, но мы могли его использовать во благо. Алве затея не нравилась с самого начала — вернее, она ему не понравилась в тот же миг, когда он узнал о положении, в котором очутился. Благодаря мне. А я… мне, полагаю, повезло. Случайно быть затянутым в себя-знающего, себя — сознающего отчасти сущность обрушившихся на Кэртиану бед, себя — способного изменить хоть что-то. Мы с Рокэ сумели помочь друг другу — наша кровь сумела. Затем Алва… вовлек своего тогда еще оруженосца, и круг замкнулся. Я знал, что никто из нас не вспомнит произошедшего, но дело сделано, приняты предосторожности, струится по жилам знание, и оно поведет нас… я верил в это, я должен был.
И, к счастью, не ошибся. Мы здесь, откуда возможно, будучи Владыкой, переместиться в отражение самого Ожерелья и попытаться понять, что же с ним случилось и что еще поправимо. Или… Нет, неумно и недостойно загодя хоронить, Ли, не думай, попросту не думай. Но почему всегда думать ему? Карте место, но карта же — человек, живой человек!..
Я до боли прикусил изнутри щеку — помогло. Но тут же некстати вспомнился до безобразия солнечный день в Сэ: конское ржание и еще по-весеннему холодная земля, какой-то мшистый запах кожи Рокэ и голос его — равно мшистый. А вечером мы удумали играть в морисские камни и запивать апельсины: я — "слезами", он — "кровью". И были тогда только такие слезы и только такая кровь…
Здесь же, внигде, в стылой комнате призрачного замка, я преклонял колено и отбирал большее, нежели выбор: я отбирал теплоту и право на слабость.
…Ботфорт Рокэ, весь в подсохшей грязи, словно он долго брел по раскисшей дороге… Алва не выносил нечищеных сапог да и к тому же безвыездно находился в Нохе, откуда грязь?.. Откуда небритость, и ушибы, и где рубашка?.. Несвоевременные вопросы, ответов на которые я не получу.
— Я, Лионель… Лионель из дома Савиньяк, родом из Эпинэ, — читалось как бездумная от давности знания молитва, — признаю Рокэ из дома Алва своим полновластным хозяином и властелином судьбы моей. Вверяю себя в Его светлые руки, пускай воля Его ведет меня. Кровью своею и самой жизнью клянусь Ему в вечной и безграничной верности, почтении и послушании. Да не будет у меня другого господина, и не послужу словом или делом никому другому. Заявляю во всеуслышание: отныне и довеку служить покорно, пока господин не освободит меня.
Как длинно. Холодны ладони.
— Я, Рокэ из дома Алва, родом из Кэналлоа, слышал твою клятву и принимаю ее как нерушимую.
И как коротко. И губы тоже холодны.

***

Мой друг, мой — и это было таким непривычным и таким ощутимым — полновластный сеньор поболе обычного ушел в себя, добыть откуда вскорости его возможным не представлялось, но что за печаль? Сойдет и так, урезонил я расшалившееся сердце.
— Теперь и я чувствую…
— Что?
— Он здесь.
— Тебе не обязательно с ним…
— Знаю.
—…встречаться.
— Но я все же встречусь. Прежде.
Моя рука, казалось, по собственной воле легла Алве на плечо, удерживая, сжимая. Чего я вожделел и чего домогался? Неизвестно, чего; кого — очевидно. Ополоумев от неутоленной жажды и свершившейся связи, предельно обострившихся чувств, беспокойства, я запустил пальцы в чужие волосы, оттягивая голову, и коснулся рта нервным смазанным поцелуем, скользнул губами к колючему подбородку и затем прижался к щеке своею. Рокэ прерывисто вздохнул и замер. Пошлое невысказанное "я всегда мечтал совершить это" связало нас насмешливо и мгновенно, затянувшись в моем животе горячим узлом. Крайне затруднительное положение, из которого нет ни малейшего желания искать выход. Разве что…
Я беззастенчиво споро стянул с плеч Рокэ камзол, тот понимающе усмехнулся:
— Ежели тебе навязывают бой — не принимай его, но дай сам, не так ли, господин маршал?
— Кто же мне навязывает бой?
— Тебе изложить все варианты или молча раздеться?
— Раздеться, излагая варианты. Если будет на то воля монсеньора.
Ответом мне было веселое неоднозначное хмыканье, и я был рад, что ничего не нужно объяснять и ни от чего отказываться. Ни себе, ни другому.
Стены из грубого камня уж не казались настолько выстуженными, как прежде, а выцветшие гобелены и обивка мебели на глазах обретали яркость — единовременно с превращением Рокэ из статуи в пусть и причудливо, но без сомнения живое существо. И существо сие, склонившись над кушеткой, чихнуло, после чего рассмеялось и щелчком пальцев лишило покои всей скопившейся в них пыли. Входит в силу и забавляется, это хорошо. Но непривычно.
— Изволите стоять столбом, граф?
— Отнюдь, герцог — злоумышляю против вас.
— И долго ли мне ждать плодов?
Вместо ответа я прошел к нему и, преступая данную присягу в пункте о почтении, толкнул на ложе. Запах так непреодолимо манившей меня кожи, казалось, усилился, дразня мускусными обертонами, и в том, что я уже соблазнен, сомневаться не приходилось. Однако тяга к Рокэ побуждала меня скорее к волнительному изучению, нежели к известным утехам, посему, не отказывая себе и не видя возражений, я принялся оглаживать некогда стройное, а нынче едва ли не хрупкое тело, и в жилах его, ускоряясь, текла кровь — лучше любого вина. Во мне же, верно, струилось пламя — я еще никогда так не был возбужден: невыносимо, телесно и без того, высоким штилем выражаясь, дабы мужское естество мое воспряло. Воспрял я весь, всецело, и тем был доволен. Рокэ, разделивший мои странности, тоже.
Когда я неспешно и знойно, оставляя отметины, прошелся поцелуями по внутренней стороне его бедра, где кожа особенно нежна, Росио издал короткий возглас и мои ноздри затрепетали от знакомого запаха — кровь, свежая, теплая кровь.
— Спина, — с закрытыми глазами пробормотал Ворон, но на лице его не было страдания, напротив. — Справишься с ролью лекаря? — В этом глубоком омуте голоса утонуло немало, немало любопытных…
Жадно слизывая наивосхитительнейшую в мире влагу у Рокэ — мог ли я называть его любовником? нет, пожалуй, все же не мог — со словно заново исполосованной спины, я воспарил, хотя и сознавал, насколько похабное зрелище представилось бы стороннему наблюдателю. К примеру… отчего нет? — побежденному мной Фридриху.
Ухмыльнувшись своей донельзя пикантной фантазии, я потерял сознание.

***

— Как-то это слишком извращенно даже для меня. — Алва завел правую руку за спину и потрогал все еще, вероятно, саднящие порезы, в которые по странной прихоти сего места превратились некогда чудовищные шрамы. — И, пожалуй, многие сочли бы немужественным подобное… действо.
— Разумеется, куда мужественней было бы, если бы я тебя… — в попытке снасмешничать я невольно поставил себя в двусмысленное положение — еще более, нежели до того, а потому позорно запнулся, — тебе….
— …засадил со всей дури? — любезно подсказал Росио тоном, от которого кровь моя бросилась к лицу. Что за отвратительная манера выводить собеседника из душевного равновесия подобными скабрезностями!
— Еще не поздно все поправить, — огрызнулся я, прилагая все усилия, дабы в голосе не прозвучало смущения, так поразившего меня самого. Выражался и покрепче, бывало, и предмет не был внове, и слухи когда-то, знаю, ходили… И, наконец, не далее как четверть часа вы с ним навряд читали Эсператию, усмехнулся я мысленно, и тотчас перед внутренним взором мелькнула картина такой непотребности, что стыдиться далее не было резона.
Следовало признать, что Алва, сам того не желая, заставил меня в красках представить возможное продолжение; стервец был наделен неоспоримым даром смущать умы, причем зачастую походя и самим своим присутствием подле; вот и сейчас эта тварь закатная всего лишь приняла единственно удобное для себя, израненного, положение, улегшись на живот, а мне неотступно чудилось во взгляде — по причине позы — приглашение, и нотки игривые:
— Так вот с какой целью вы меня сюда заманили… наместник. Но где же г-н Штанцлер?
— Штанцлер? — недоуменно переспросил я, окончательно превратившись в безмозглого теньентика. Хорош наместник …
— Либо избранный графом живописец. — Отбросив искрившую иронией беззаботность, желчно пояснил Рокэ. — Прознатчики кардиналов, юные повесы и скучающие дамы также подойдут.
Как же он смертельно устал, нахлынуло понимание — болезненно-острой, несвоевременной, невозможной, ненужной обоим нежностью. И как же сам я смертельно… до обморочного, вот как сейчас, чувства, стянувшего грудь.
— Но пусть их… И не нужно так на меня смотреть, я, к твоему сведенью, прекрасно проводил время в нохебагерлеях: начал сочинять —мысленно. Сперва песенки, затем кое-что посерьезней. Забавно было бы… Хотя нет — кто станет читать выдумки Кэналлийского Ворона? Разве что трактаты по военному делу. Прочее ведь поймут настолько превратно, что смысл теряется…
— Ты попросту опасаешься, что тебя поймут верно, — с мягкой укоризной заметил я. Алва комично вскинул брови:
— А ты — подозрительно тактичен. Не заболел ли, а, гроза капитанов?
— Бери выше, — хмыкнул я, потирая переносицу. Что плохого… но Рокэ прав, и что со мной такое… Сновидение, это лишь… почти сновидение.
— Выше тебя один я, — неудачно пошутил Алва, возвращая обоих к тому, от чего стоило уйти.
Пауза длилась и длилась, сшивая нас в одно этим шелковым молчанием.
Кашлянув, Рокэ нарочито увлеченно заговорил о персонажах, которые занимали его воображение — разумеется, неоднозначных: о притягательном мерзавце, в коем читатели примутся рьяно искать вторую натуру; о герое благородной души, принимаемом за мерзавца безо всяких двойного дна и притягательности; и о натуре подлинно противоречивой.
Я смотрел, как шевелятся его губы… нить, натянувшись до предела, задрожала незримо и сильно, загудела струной под этим моим взглядом… на сей раз они оказались горячими и сухими.
Владыка способен пить дыхание, черпая силу чистой; этот же, не церемонясь, вынул душу.
Говоря по правде, я не ожидал отклика на свой порыв. Никогда не обсуждая эту сторону жизни моего друга, я, тем не менее, почти был уверен в его частичной либо полной искушенности. Кто знает, что поведал бы мне Рокэ, спроси я напрямик. Праздное любопытство он жаловал еще менее, нежели интерес к вопросам строго личным, к тому же склонность к откровенности причудливо соединялась в его характере с умением любую правду извратить до крайности, словом, поиграть словами власть при случае. А непраздного у меня быть не могло: да, я любил его — если в принципе способен на это чувство, в чем иногда небезосновательно сомневаюсь — но мыслей выражать свое отношение плотским образом как-то не возникало. Понять в полной мере и потому не счесть ханжеством, как возможно пялить глаза и не касаться, Алва, мнится мне, не мог: то ли в силу всепроникающего жизнелюбия, то ли — равно своеобразного любопытства. Впрочем, о его любовниках, если они и были, я ничего не знал. Их могло и не быть — годами, если не десятилетиями; в определенном смысле интрижки с дамами удобней. Возможно, я сужу по себе…
Итак, мы целовались, разменяв прежние утонченность и таинство грубостью и прямотой двух мужчин, один из которых вышагнул сюда прямиком с позиций, другой — из предваренного узилищем монастыря. Неудивительно, что поцелуи, больше напоминавшие пытку, долго не продлились. Что было далее, помню отчетливо, но говорить тут особо не о чем, слова "головокружительно хорошо" мне кажутся исчерпывающими. Разумеется, присутствовали неловкие моменты, в особенности с моей стороны, вначале, когда я, враз и совершенно потеряв голову, жаждал всего возможного и невозможного тоже, единовременно, не помня, а то и не зная, как означенное получить. Рокэ с тихим смехом то ли обуздывал, то ли, напротив, распалял мое нетерпение и я, сам не свой, зато вполне фамильно одуревший, едва не взял его вот так — не спросясь и не готовясь. "Жертва насилия" ввернул язвительное замечание о самонадеянных абордажниках, чем несколько устыдил меня, но не остудил ни пыла, ни неподобающих подданному намерений, кои я все же осуществил чуть позже. Рокэ не протестовал, напротив — скользнул в нескрываемую, беззастенчиво-естественную похоть сразу и полностью, делая второе наше сочетание противоположностью и все же отражением первого. Отражением, отражение… прицепится же слово, но к Леворукому. Совместность наша… так пляшут, делают вино, поют и объезжают лошадей. Ежели Росио не завел столичных любовников — он был тысячу раз прав, незачем. И какое счастье, невзирая на титулы и выучку с младых ногтей, какое счастье сохранить нечто настолько подлинное в своей простоте. Прекрасное в этом изначальном бесстыдстве — оно отнюдь не плод пресыщенности, как считают многие. Я пристрастен? Так и есть. И что же? Мне было это безразлично тогда и мне решительно наплевать сейчас, когда память о случившемся вот-вот померкнет — и посему сознание преходящести счастья так раздражающе отчетливо. Но нет, ни к чему сожаления, ведь в мире конечно все. Счастье, счастье… Мне до сей поры доставало критичности ума, дабы понять со всей ясностью, что столь высоко и всесторонне я более никем ценим не буду и, за вычетом Эмиля, никто кроме Росио меня не знает достаточно давно и близко для безусловного принятия, и уж точно никто не способен увести за очередную грань — и потому мы не станем друг друга любить никоим, кроме нашего, образом. Существовали, полагаю, колокольни, с которых это выглядело так, будто мы и не особо-то дружны — что с того? А здесь, быть может, я — не совсем я, либо тамошний Лионель отошел от какого-то истока; в любом случае, повторюсь — плевать.

…Он принимал меня, не сдаваясь, но, напротив, беря полновесно, то ли потому, что был мужчиной, то ли не умел иного. Я не думал тогда, не мог и не желал, не подбирал для происходящего слов, неподходящих, омертвевших, и запомнилось урывками: манящая ложбинка промеж бледных ягодиц, сглаженный запах пота и пряный — благовоний, влажные звуки, прикушенный сустав указательного пальца, поцелуи поверх синяков намеренно сильные, смешки, тела хлесткие, поджарые у обоих, умелые руки. И взгляд, о, взгляд! Горящий, живой настолько, что такого попросту не бывает у не сотканных из пламени созданий; и затуманенный, томный до заставляющей сердце замирать порочности; и ласковый, озарявший лицо тихим внутренним светом. Удивительная правильность, и гордость, и благодарность, пожалуй, разлились по моим жилам оттого, что не было боле в нем ни капли привычной отстраненности; и давящей вескости присутствия я также не ощущал — одну лишь открытость мне, и падал в бездну, падал бесконечно, и чудилось, лечу.
— Ну же, — с нетерпеньем подбодрил меня Рокэ, отводя взгляд и заставляя тем самым очнуться, — ты что ли уснул?
Резко, с силою двинулся навстречу, охнул и сразу же зажмурился довольно. Тени от ресниц мазнули по щекам, на покрасневшие губы вспорхнула полуулыбка, и я стер ее стоном — теперь уже да — любовника в ту же секунду. С каким-то элегантным небрежением к сдержанности Рокэ протяжно стонал тогда, когда ты окончательно уверялся, что все, на что этот человек способен в наслаждении, это молчать и улыбаться. Стонал, к слову, без позерства и отнюдь не капитулируя — капитулировал я сам, в голове мутилось, тело одолевала предательская слабость и дрожали, будто у подростка, плечи.

***

Сбивчивое, прерывистое — словно не хватало дыхания — бормотание:

Я сам не свой. Я пьян, я беспокоен... болен.
По снах ходящий тянет жилы из меня
и смотрит. И не смотрит. Недостоин?
А если это гордость; если нрав
смирить не в силах, проиграв?
Заледеневшие согреют ли друг друга?
Весна, о сумасшествия подруга,
ты вытчешь март из старого огня.

Пальцы бездумно оглаживали гарду, во рту было отчего-то солоно. Упав на колени, рванул ворот рубашки левой рукой — послышался треск ткани. Неважно, неважно.

Я знаю боль, неверие и власть,
я знаю жажду, знаю имя, знаю путь.
И не свернуть, и радостно мне ныне
от мысли, что лица не отвернуть —
устами пересохшими припасть.

Изнутри жгло, но, одновременно, пробивал озноб.

Звенит металл, густеет кровь... Создатель!
Уже неважно, кто святой, а кто — предатель,
уже и стыд неважен... все — долой; пора.
Его игра теперь — моя игра.
Не будет завтра и забудется вчера,
когда батистовые лягут веера
на плечи мне... пора, пора, пора.

События последнего года практически изгладились из памяти; казалось, он вернулся в себя, к себе, вернулся наконец домой, вернулся к сюзерену, и был им Алва — кто же еще мог быть его сеньором, его эром?
"Здесь" походило на замок из сновидений, на закатную башню, быть может, тревожную инакостью и предчувствием беды. Отыскать Ворона во всей этой зыби было необходимым, но он медлил. Ворвавшийся во дворик ветер, будто подслушав чужие откровения, прошелестел подобие ответа — показалось? Сон, бред, безумие, но…

Наготу в мешковину запрячу, не каясь, пойду —
словно слухам неверным — по тонкому льду;
и потрескались губы — откуда жара?
глухо всхлипнули трубы... то было вчера?

То было давно… Прохладная гладкая кожа под губами, клятва… Укором донеслось:

Задохнулась столица в капкане чумы
мне бессонница снится в потемках тюрьмы;
путь на небо проложен отчаянно вниз;
всех смогли уничтожить кому поклялись.

Как же это несправедливо! Но он простит, ведь не со зла, нет, это все одиночество и горечь, опустошенность и даже, быть может, надлом. Остался в прошлом романтический образ порока во плоти, растаял вместе с юностью — есть человек, сложный, чьи достоинства бесчисленны, поразительны и разнообразны в той же мере, в коей бесчисленны, поразительны и разнообразны недостатки.

Фонари приспав, усмехаясь, скользну
тенью снов твоих шалых — в чужую весну,
где наколоты луны на жажду клинка
и звенит однострунно немая тоска.

Непонятно, но как же дивно! Как… жарко, как…

Тише, юноша, тише — легла лишь под утро,
после бала красавица-ночь. Всем невмочь превозмочь карнавала
искушения.
…Слышишь, слышишь? — как будто играла
та мелодия снова… Обещание, зов… так дразняще и смело, пьяняще, умело… И разбита незлая луна.
Я бесстыдства напьюсь здесь и впрок, и сполна.
Я позволю побыть себе целым.

Слышит, он слышит, он понимает…
И он готов.

***

— Вы ли это, герцог?
Приподнятые в притворном изумлении брови, и означенный герцог дернулся, будто от пощечины. Юнец. Как, право, странно в своем роде превратиться наконец в плод воображения "эра Августа": равнодушного и не лишенного ряда порочных склонностей монстра. Среди последних, к примеру, способность упиваться теми страстями, которые сейчас — сие очевидно — обуревают молодого Окделла. Впрочем, он, бесчувственный мерзавец, Васспарда им не простит. Раны затягиваются — любые, иначе не выжил, а шрамы имеют обыкновение блекнуть; но все же Васспарда он не простит. К тому же, как показал недавний опыт, даже застарелый шрам способен открыться. Изгладиться также, не в том дело: существуют раны, меняющие необратимо; маркиз Алвасете счел бы Дикона не заслужившим выпавших на его долю испытаний, герцог Алва разучился жалеть сходным образом и неоднократно споткнувшихся о пробный камень "милых юношей". Впрочем, и к собственной персоне жалости не ожидая, искренне не желая ее. Чудовище? Быть может. Все ж лучше, чем "одинокий ворон в бездне света": что позволительно в пятнадцать, в тридцать семь по меньшей мере несуразно. Сам он себя считал… нет, увольте, назваться в Золотых Землях философом… а жаль, прекрасное в своей точности было бы определение для тех, кто мыслит — и живет, соответственно: в неподтвержденных поступками утверждениях нет ценности, лишь звон поддельных монет — иными категориями, нежели большинство современников. Сложнее так или проще? Все относительно, и никто, разумеется, не лучше, даже если глубже или выше. Разность путей — данность мироздания, вот и все. Пожалуй, чудовище бы, сознавая эту данность, сумело зазря не сокрушаться… глядя в серые глаза. Ты жалок, как и все философы, Рокэ, сказал он себе с улыбкой, как и все люди. И рад этому; кошки с четыре я бы выбрал себя каким-нибудь астэром.

— Монсеньор!
Что это у него на губах? Кровь?.. И шпага в крови… Его, Ворона, шпага. Что за…
— Вы кого-то убили?
— Я… Право, не помню.
— Восхитительно. Продолжайте в том же духе.
— Почему вы все время издеваетесь?! Я ждал вас! Я вспомнил; теперь я знаю… — Как же он бледен, как лихорадочно блестят глаза. Красивые ведь глаза... Как же все это безразлично теперь.
В Кэртиане он мог пожелать беседы. Или прощания. Здесь не хотелось ничего, но везде и всегда, во всех отражениях Ожерелья, они…
Рокэ обернулся прежде гулкого отзвука шагов по каменным плитам. Сумерки, посинев, сгустились, и, полускрытый тенями, появился во дворике гость стремительный и тонкий точно росчерк на велене; знакомый. Света бы сюда! Тотчас сами собой заполыхали, пахнув смолой, продетые в кольца на стене факелы — Савиньяк! Ли? Нет, конечно же, нет — Арно, Сэ.
— Объяснитесь, — сухо бросил ему Алва заместо приветствия, досадуя про себя. При иных обстоятельствах он был бы рад младшему брату Лионеля, но не приструнить мальчишку сразу попросту опасно. А лучше и вовсе выпроводить без промедления и жалости к юной любознательности, вот только как дурачок сумел забраться в самые что ни на есть сновидческие дебри?
— Извольте, — предсказуемо обиделся виконт, вздергивая подбородок слишком для Рокэ узнаваемо и посему умильно. Как есть олененок.
— Положение мне известно, — объявил Сэ, — и я желаю быть вашим младшим наместником.
Какова наглость! Но, надобно признать, очаровательная.
— Претендовать, теньент, не означает годиться, — осадил еще одного неуемного Савиньяка Рокэ. — Как, по вашему, вам случилось попасть сюда?
О том, что еще он знает, в присутствии Ричарда расспрашивать не стоило.
Держась с той все еще юношеской изломанной грацией, которую Рокэ помнил в нем, Арно четко и внятно — сказывалась Торка — изложил свои догадки, основывающиеся на причастности к необычайному еще со времен Лаик, если не раньше. Черты выразительного лица подрагивали от подавляемого возбуждения. И — перманентного внутреннего трепета, лишь ему, Арно, свойственного, не преминул отметить Алва, никогда не стремившийся видеть в сыне отца.
Савиньяки — кровные вассалы Дома Молний, однако "корень зла", как Ворону представлялось, был в другом… И что прикажете с этим делать? Что, кошачий соберано, — смешно, но здешний титул по смыслу в точности соответствовал привычному — вы себе прикажете? А что прикажете другим?
— …А вы, юный наглец, осведомлены также и о том, что здесь действуют законы древние, — и дурацкие — и примитивные, словом, все замешано на крови либо, допустим, семени.
Арно моргнул — то ли смешавшись, то ли недоумевая.
— Нет… Но послушайте! Ро… Герцог! Я готов себя всего отдать без остатка и служить вам по совести и без обмана, — явно искренне, не рисуясь и не примечая некой щекотливой неоднозначности, повторил он слова полузабытой даже среди старой знати присяги, с горячностью доказывая всю серьезность собственных намерений. И, на глазах превращаясь для Рокэ во встрепанного ребенка, взглянул просительно и ясно. Алва вздохнул: негодник, прекрасно помня, кто угощал его заморскими сластями, попытался еще раз уломать "кэналлийского дядюшку" бесчестным и отточенным годами практики способом.
— Ну так что же, — Арно досадливо тряхнул головой, становясь юношей, но желая быть мужчиной — старательно изогнул губы в бесспорно позаимствованной у братца "усмешке Чужого", — примете ли вы мою службу, мессир?
Непривычное обращение резануло слух, но подумать над этим времени не нашлось — с полным ярости и какого-то глухого отчаянья воплем, сверкая глазами, Дикон кинулся на друга. Бывшего друга, успел заключить Рокэ, бросая себя наперерез.
— Вот и сбылись ваши чаянья… Ричард.
Сталь совершенно точно вошла в тело, но он отчего-то не спешил падать. От хрипловатого смешка его неизменный оруженосец отшатнулся; зачем-то посмотрел на свою руку, все еще с силой стискивавшую рукоять.
— Я… Создатель!.. Я, я не хотел! Нет!
— Да какая теперь разница… — устало пробормотал Рокэ, ощущая, как леденеет бок и наваливается темнота. Непроглядная и неотвратимая, как глаза Савиньяков. Лионель? Арно?..
— Не смейте трогать Сэ… Это приказ, слышите…
Глупые… мальчишки… Где же бытует фривольная поговорка про убийство врага заместо соития… не вспомнить. Образованность необратимо развращает… А малыш ведь оказался прав — четверо, их должно было быть четверо… Ничего непоправимого не случилось… скорее всего… и в следующий раз удастся дойти, непременно… но все же он умирает — от выворачивающей нутро наизнанку чужой боли… Не струнной — органной.

***

…Савиньяк крепко сжал ручку чашки, чудом ее не сломав, и вперил диковатый взгляд в Сэц-Алана; бедняга адъютант вздрогнул, и вовсе непостижимым образом не уронив шаддийник наземь.

…Смерть сюзерена уже не была холодна и пахла отнюдь не порохом, от нее исходило гнилостное болотное тепло и тошнотворный дух увядших лилий, и липкие мерзкие нити какой-то паутины сладострастно льнули к Ричарду, невзирая на его отвращение и гнев, превращая их в подобный себе вязкий, дурманящий голову зеленый мед.

…Песочного оттенка ковер в потайных апартаментах графа Ченизу портили начавшие к возвращению оного буреть кровавые пятна, однако заявить правомерный протест повинному в эстетическом преступлении гостю хозяин не смог бы, даже возникни у него подобное желание, поскольку гость, он же Первый маршал Талига и прочая, находился в глубоком обмороке.

…Подставив лицо полуденному весеннему солнцу, теньент Сэ безуспешно пытался припомнить сон минувшей ночи, поскольку тот, вне сомнений, был повинен во все растущих и чуждых жизнерадостному нраву тоске и раздражительности.

***

Алва, когда приходил в сознание, говорил, что нужно лежать и ждать. И он лежал и ждал, пока не исчез.

***

Нарисуй мне мальчишку и смерть —
мартинете на горьком излете.
Мне должно не успеть и успеть,
серебриться в чужой позолоте.
Нарисуй, растрепавши мазки —
ты, испачканы пурпуром пальцы.
Уж шагов своих вижу стежки
на судьбы зачарованных пяльцах.
Нарисуй на рубахе пятно —
я торировал луны под солнцем.
Просыпаясь, запомню одно:
кто не верил — вовек не проснется.


8—14 марта 2013 года

Примечания

Примечания

[1] друг (кэналл.)
[2] мой дорогой (на диалекте Эпинэ)

@темы: Ричард Окделл, Лионель Савиньяк, Арно Сэ, фанфики, Рокэ Алва

---

[<S>]

Автор: Сфитризир
Название: Bagerlee Сarnevale
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Рокэ Алва, Лионель Савиньяк (или его двойник), Ричард Окделл и другие
Пейринг: незнакомец (напоминающий знакомца)/Ричард, предпосылки для Лионель/Рокэ
Жанр: POV Алвы (от 1-го лица), POV Окделла (от 3-го лица); трэш, угар и… ангст и каноничная «lo real maravilloso»
Категория: джен, слеш
Рейтинг: R
Размер: мини (20 346 знаков без пробелов)
Статус: окончен
Предупреждение: 1) таймлайн "Из глубин" (посещение Робером и Левием Ворона в Багерлее), вставки из канона;
2) табачный дым все-таки снова просочился, а кровь даже без кавычек.
Пометки: написано для Юкари
Размещение: с разрешения автора
Краткое описание: сны? видения? явь?..
Ночь дрожит опереньем
Под покровом звездных мириад.
Краткий трепет забвенья,
Словно самый сладкий в мире яд,
Словно миг смиренья...
©Рэми

Читать

Я вижу небо разве только во сне,
что с энных пор неудивительно даже.
Канцлер Ги. Bagerlee Blues

— Что происходит? — спросил он графа.
— Ничего, ровно ничего, как видите, — отвечал тот.
— Только карнавал открылся. Одевайтесь скорее.
— Удивительно, — сказал Франц, — этот ужас рассеялся, как сон.
— Да это и был только сон, — кошмар, который вам привиделся.
— Мне — да; а казненному?
— И ему тоже; только он уснул навсегда, а вы проснулись;
и кто скажет, который из вас счастливее?
Александр Дюма. Граф Монте-Кристо

Золотые ресницы...
Полоснул по городу закат.
Что тебе снится,
Что сейчас, что шесть веков назад,
Старая столица..?
Рэми. Arva Aliena

Я прикрыл ладонями немилосердно слезящиеся от ветра глаза и на несколько мгновений отгородился как от погруженного в незнакомое мне празднество города, так и от серого неба над ним. Затем полной грудью вдохнул холодный влажный воздух — и многоголосый гул, и чужую тревогу. Последняя была сродни нити, на которую нанизали яркие бусины безудержного, пьянящего веселья. Действо, мной наблюдаемое, причудливо сочетало в себе фельпские народные гуляния и урготские придворные мистерии. Мистерии… Я изображал Черного Гостя, после чего переоделся и, видимо…
Виски заломило. Тревога-нить дрожала, будто задетая кем-то струна: без башен и закатов, без вассалов и заплесневелых аббатств — это было, несомненно, очередное "видение", не сон и не явь. Очередное, но все же отличавшееся от предыдущих, скажем так, настроением. Луна не плясала над долиною мертвых, но мертвые плясали под луною.
Позади меня послышался не то шепот, не то порыв ветра; оставив балкон нависать над пестрой человеческой рекой, я вошел в, судя по всему, спальню — привлекший мое внимание шелест раздался снова, и исходил он от зеркала высотой в человеческий рост, украшавшего собой дальнюю стену.
В старинной раме вместо ожидаемой пакости обнаружилось подобие туманной завесы, вместо гибнущего Эпинэ — неотвратимо зовущий к себе Савиньяк. Неотвратимость заключалась не в силе магнетизма Лионеля, а в посетившей меня уверенности — он знает, что делает. Поэтому я и шагнул вперед без лишних раздумий — чтобы в следующий миг натолкнуться на вполне материальную преграду. Одетый впору герою Дидериха инфернальный красавец с той стороны коварного зеркала прильнул к его поверхности губами и я понял, что должен сделать то же. Рот у Ли оказался ледяным, дыхание же попросту вымораживало душу, но вскоре согрелось и мне наконец стало до насмешек — когда верный себе соратник по затеям вышагнул из зазеркалья в комнату.
— Неужели вот это все — ради единственного и даже вполне невинного поцелуя?
— Какие уж тут поцелуи, — ухмылка у старшего из Савиньяков оставалась знакомой, но вот глаза потемнели до пугающей черноты. — Послушай, Рокэ — что ты помнишь последним, до того, как очутился здесь?
— Фельп, — отвечал я чистую правду. — Мистерию ко дню рождения принцессы Елены.
— Как я и предполагал... Видишь ли, это я тебя выдернул: здесь все видится иначе и я знаю, что тебе следует делать.
— И что же?
Вместо ответа Лионель неуловимым глазу движением переместился мне за спину и склонился к моей шее.
— Вернувшись, — шептал он, — ты забудешь произошедшее — и не вспомнишь, пока… горяч.
— Мне бы не хотелось стать выходцем, — пробормотал я, едва ли не впервые в жизни ощущая приятную истому человека, обхаживаемого что ни на есть прямо. Ли, которого я знал, не то чтобы не посмел — не помыслил бы подобного. А этот — уже воплощает, причем успешно. Весьма…
— Ты им и не станешь, ты пойдешь иными путями… — Голос Савиньяка стал тише, что не сумело скрыть прорезавшейся в нем какой-то плотоядной хрипотцы.
Не успел я подумать что-либо по этому поводу, как вздрогнул от внезапной, острой боли, тотчас, впрочем, исчезнувшей без следа. Вот же тварь закатная! Но опыт стоил того, чтобы повременить с протестами. Меня ведь уже пили, было дело, однако астэры проделывают свои фокусы тоньше, хоть и распутней. Впрочем, испытываемые мной сейчас ощущения язык не поворачивался назвать непорочными. И, судя по вылизыванию моей шеи, кровопийца, кем бы он ни был, в полной мере разделил все это безобразие. И все же какая жалость, что я обречен его забыть.
— И хотел бы я сказать, что вкус твоей крови обязан своим, м-м, роскошным букетом твоему любимому кэналлийскому, да вот уверен, что дело вовсе не в вине.
Рот Лионеля казался слишком ярким для такого бледного лица и оттого неестественным. Мне стало любопытно, теплый ли он; а тем временем Савиньяк извлек из кармана своего алого камзола достойную восторгов Капуль-Гизайля чашу и обернулся с нею к зеркалу, глубины которого в этот раз заволокло желто-зеленым маревом. Мне вспомнились травяные ликеры Старой Эпинэ, однако по густоте своей "туман" скорее походил на мед — стоило Ли приблизить сосуд, как тягучий ручеек полился прямо в него.
— Для простоты будем считать эту зелень хмельной отравой; я еще расскажу тебе про колодцы и прочее, а сейчас — главное: мне следует подготовить тебя к опасности хлебнуть этой гадости больше, чем даже ты можешь выдержать. Мы не поступим, как с ядами — по капле в день — да и незачем, ведь кровь здешнего меня способна обезвредить что угодно. — Ли потягивал "медок" словно свою любимую "слезу", но я сомневался, что удовольствие было равноценным. — Разве что хмель останется, уж не обессудь, — прибавил он задумчиво. — Но это и неплохо — на трезвую голову выслушивать мои бредни…
— Не бредни, — возразил я, и рассказал о собственных выводах.
Впервые — о всех. Впервые — ему. В середине рассказа пришлось прерваться — Лионель допил и, пристроив антик на столик возле кресла, в котором расположился, прокусил себе запястье. В этот раз чувственности места не оставил голод — я жадно пил, восстанавливая силы, а затем пил медленно, уже смакуя смесь нашей с Ли крови и чего-то чуждого настолько, что оно вызывало скорее интерес, чем отвращение.
Повело меня почти сразу и вскоре начало слегка лихорадить; впервые провалившись в темноту, я, как оказалось позже, был уложен Лионелем на кровать — он так и находился рядом все то время, пока мне не стало лучше, а потом и вовсе хорошо, и пока мы не обсудили с ним все. Знания останутся при мне, а вот нежность… не до нее, не те времена. Она и здесь была мимолетной или сплетенной с болью, замечать и отмечать ее казалось неловким, но я был пьян, а Ли не был вполне собой, и можно было даже не такое.
— Пойдем в город, развлечемся напоследок, — предложил я, когда закончились слова, но не эта странная ночь.
Расставаться не хотелось — не хотелось оставаться одному, не хотелось возвращаться к той реальности, которую я не помнил, а Савиньяк толком не знал. В любом случае, вряд ли Багерлее стоит того, чтобы скучать по ней.
— Пойдем, — я встал на ноги и даже не пошатнулся.
Что-то странное мелькнуло в направленном на меня взгляде темных глаз, а потом Ли рассмеялся как тот, кого уговорили — и потащил меня в сторону так и не иссякшего уличного бала-маскарада. По воздуху. Но это уже ничуть не удивляло.

***

Странно, что в безвременьи превращенной в Закат камеры смутные догадки наконец обрели плоть, а спутавшиеся мысли выстроились в стройный ряд. Видимо, сон, даже такой, освежал. И было что-то еще — что-то, заставившее меня со вздохом потянуться на своем убогом ложе, улыбнувшись бряцанью цепей, и зарифмовать последнюю строчку песенки, сочинением коей я себя здесь развлекал.
— Герцог Алва, я — Левий, кардинал талигойский и бергмаркский. Я прибыл из Агариса, и мне нужно с вами поговорить. Вы здесь?
— Кардинал? — Какой к кошкам кардинал, зачем кардинал? Кардинал — ко мне? Следовательно, это он меня разбудил, как некстати — сон, вне сомнений, был очень и очень неплох. И, возможно, достаточно греховен, чтобы привлечь клирика, да еще агарисского… — Выходит, я не в Закате, а в Рассвете? Как неожиданно...
За плечом означенного Левия обнаружился убедительный в роли ангела Эпинэ. Светская беседа с первым, молчание второго; кардинал заметил цепи, герцог — кувшин…
"Рокэ, хотите воды?"
Началось…

***

Маска его закрывала половину лица и была непривычно простой — черная, обметанная по краям ткань, никакого намека на вышивку. По сравнению с то и дело мелькавшими на улице произведениями искусства — откровеннейшее небрежение праздником и традицией. Но незнакомец мог поскромничать нарочно — в пестрой толпе он выглядел вороном в павлиньем садике. В прорезях маски загадочно блестели неразличимого в свете факелов цвета глаза; на изумительно очерченных губах играла легкая улыбка.
— Приношу свои извинения, сударь.
Незнакомец довольно ощутимо задел Дика плечом и не успел юноша возмутиться, как услышал подобающие слова и получил возможность рассмотреть растяпу. Колкость так и вертелась на языке, однако Ричард, сдержавшись, отвечал с приличествующей человеку его положения сдержанностью:
— Будьте впредь внимательней.
— Разумеется. Вы не окажете мне услугу, раз уж нас свел случай? Я совершенно не знаю города и был бы вам премного благодарен, согласись вы быть моим проводником. Хотя если вы преследуете какую-нибудь очаровательную маску… — он, продолжая улыбаться, кивком указал на стайку смеющихся прелестниц в костюмах поселянок, одна из которых, пышногрудая брюнетка с заплетенными в две косы волосами, походила на Марианну. Если верить слухам, в юности баронесса была простой птичницей…
— Не хотелось бы отказывать вам в такой малости, но я и сам впервые… — Дикон осознал, что понятия не имеет о том, где оказался и, что куда важнее, как.
— А, ну в таком случае давайте вместе поищем крышу, под которой вкусно кормят. Вы ведь голодны?
Дик понял, что да, и позволил Черной Маске (так юноша в мыслях стал называть новоприобретенного спутника) увлечь себя в боковую улочку в поисках подходящего заведения.
Означенное обнаружилось на расстоянии какой-то четверти часа ходьбы. Название "Разбойник-рыцарь" намекало, вероятно, на туземную легенду; внутри царили полумрак и волшебство: кто-то удачно придумал ставить свечи в пустые, загодя покрытые потеками воска бутылки. Спутник Дика облюбовал местечко в нише и, не мешкая, заказал вина. Вскоре улыбчивая подавальщица с озорными ямочками на пухлых щечках принесла еще дымящийся кувшин и пару кружек. Ричард — что странно для северянина — впервые пил согретое с пряностями вино. Беседа, начавшись с обмена пустыми замечаниями, естественным образом повернула на Торку, где Маске довелось бывать. Не желая показаться деревенщиной, Ричард рассказал о варастийской кампании и уж было надумал поделиться главным — победой дела всей своей жизни, но его прервали:
— И что же, этот ваш Ворон рад был получить в дар древнюю реликвию?
— Не думаю. Однако я не удивлен — Алва на моей памяти не ценил оказываемой ему чести. Ката… Ее Величество… она… — Дик замялся, жалея, что невольно задел столь скользкую тему — незачем чужеземцу знать о связи бывшего первого маршала и талигойской королевы.
— Вот как… — протянул собеседник.
К счастью, его не интересовало то, что Дикон предпочел бы скрыть, вот и чудесно. Но последовавший вопрос о том, влюблен ли он, застал Ричарда врасплох и юноша неожиданно для самого себя сознался.
— Какая жалость, — в очередной раз удивил Маска. — Но — закономерная.
— Жалость?!
— В вашем возрасте я влюблял, но не влюблялся сам, — поделился незнакомец. Или уже знакомец? Дик запутался и махнул на это рукой; а Черная Маска тем временем откровенничал, но таким тоном, словно говорил сам с собою:
— А когда мне все же случилось потерять голову — та история в конечном итоге вылечила от страсти нежной раз и, подозреваю, навсегда. Впрочем, любовь — любовь, а не влюбленность — встречать доводилось. Чужую…
Странное дело: при их знакомстве кажучись выпившим, сейчас Маска производил впечатление человека хоть и эксцентричного, но вполне трезвого. Хотел бы Дик сказать то же и о себе, однако местное вино, поначалу показавшись обманчиво безобидным, внезапно ударило юноше в голову. Но сознаться в том не позволяла гордость, поэтому он как можно более непринужденно опустошил кувшин, разлив остатки красного по кружкам.
— Допивайте, молодой человек, и идемте, пока вы еще способны хоть что-то соображать.
— Я способен! — с апломбом пьяного воскликнул Дик и поинтересовался: — А что я должен сообразить?
— Что некий коварный мерзавец склоняет вас к пороку, и мечтает сделать это побыстрей.
— Зачем?
— Зачем склоняет или к чему спешка?
Ричард оказался в затруднительном положении: он желал ответов на оба вопроса, но не смел признаться в этом. Видя его нерешительность, Маска вздохнул и пояснил:
— Искусителям также требуется сон и отдых. Непоэтично, но что поделаешь — жизнь сурова и берет свое. Идемте, юноша, идемте.
— Вы мне напомнили кое-кого… — пробормотал Дик, опираясь о столешницу.
— Неужели?
— Да; но вы куда приятней монсеньора.
— Я польщен. …Нет, держитесь лучше за меня — если вы сроднитесь с этим столбом, мы отсюда никуда не уйдем. Вот так, обопритесь о мою руку…
Пах действительно чем-то схожий с Вороном Маска ожидаемо непривычно и не сказать чтобы уютно, но Ричарду нравилось.
Ночь обняла разгоряченное лицо восхитительно холодными пальцами, заставив даже зажмуриться от удовольствия и, кажется, что-то брякнуть о прекрасности жизни. Спутник неопределенно хмыкнул и потащил Дика куда-то — слишком уж уверенно ориентируясь в хитросплетениях улочек для того, кто не знает города. (Как подумалось позже, а тогда было не до подозрений — юноша полностью отдался во власть ночи и того, кто казался ее порождением и ключником.)
Вот и двери — скромные двухстворчатые двери дома, чей фасад не прятался за садом и высокой решеткой, а выходил прямо на площадь. Ступеньки, ступеньки… бесконечные. Что за… неприличное место. Но Маска велел ждать и обещал удивить — и свое слово сдержал: взору Ричарда предстал совершенно сумасшедший зеркальный зал. В немногочисленных канделябрах оплывали одинокие свечи, мебель заменяли собою контрастно варварские шкуры — небрежно брошенные на мозаичный деревянный пол, шаги по которому зазвучали без привычной гулкости.
— Признаюсь, я потрясен. Где мы?
— В сказке, разумеется. Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь.
И Маска без церемоний опустился на пол. Дик, подтащив к себе близлежащую шкуру, устроился рядом.
Сила — не напоказ, а взаправду — вот что привлекло его и в Алве, и в пугающе похожем на Кэналлийского Ворона незнакомце, понял Ричард, невольно залюбовавшись позой последнего. Похожем статью и вкусами, голосом и странностями, однако держал себя с ним Маска совершенно иначе — приветливей и проще, несмотря на большую, чем даже у Рокэ, отстраненность. Но она не казалась оскорбительной, и это также подкупало. Случайный человек ценит Дика больше, нежели все еще монсеньор… Стало горько, до пошлых слез, но он умел сдержаться и вспомнить, что ему говорили Катари, Альдо и эр Август, и что он понял сам.
— Вы неприлично молчаливы, а порок, тем временем, стремительно теряет для меня свою притягательность, — обозначил свое присутствие объект симпатии Ричарда, отнюдь не куртуазно зевая в сжатый кулак. Что за порок он имел в виду? — Так и быть, начнем издалека: вас упомянутый монсеньор не совращал?
Дик открыл рот и тут же его захлопнул.
— Ясно — ответ резко отрицательный. Жаль, что в ваших краях не чтут древний обычай, который…
Лукавый прищур не сочетался со взятым Маской преувеличенно таинственным тоном; и вот уже этот невозможный человек смеется, и Дикон узнает немало нового — возмутительного! удивительного! — а также и то, что нет, визави к юношам особых склонностей не питает, к юношам невинным тем более, а в искусители если и метит временами, то сейчас не тот случай. Взгляды его поражали и смущали, сам склад его мышления был невообразим, и все же Дикон заслушался.
— Тогда зачем это вам? Зачем меня… зачем рассказывать… — Собственный стыдливый румянец привел Ричарда в досаду. Не стоило и спрашивать, следовало уйти отсюда как можно скорее, но любопытство во все времена было сильней благоразумия.
— Мои зловещие цели не подлежат разглашению, — проникновенно сообщил подлец. Шкодливая ухмылка, странные нотки в голосе и распахнувшаяся на груди рубаха — глоток касеры, от которого перехватывает дух. — Придумайте что-нибудь. Допустим, мне заблажилось избавить вас от поиска сомнительных удовольствий в обществе сомнительных умельцев...
— Не собираюсь я искать удовольствий!..
— Да? А чем тогда вы занимаетесь сейчас, по-вашему?
Ричард задохнулся от возмущения. Маска улыбался — ну как на него такого рассердишься? Даже отвращения не было, лишь легкое волнение и предательская слабость во всем теле. Озарение пришло внезапно:
— Зака… астэры ведь бывают мужского пола, так?..
Собеседник расхохотался. Чем, к слову, убедил Дика в его правоте, а потом юноша попросту полетел на шкуры. Отражающиеся в зеркальных стенах огоньки закружились перед глазами, губ Ричарда коснулись чужие губы, настойчивые и поэтому, как он позже сообразил, твердые. Так-то они были мягкими и — пахнущими вином, давешним вином с пряностями. Оно, и лишь оно виной тому, что Дикон оттолкнул наглеца отнюдь не сразу. Вернее, попытался оттолкнуть и потерпел поражение, поскольку Маска подмял юношу под себя; спустя же некоторое время отказ продолжить со стороны распаленного полураздетого Ричарда выглядел бы сущим кокетством, к тому же в тот миг не думалось отчего-то о сущности продолжения, не думалось ни о чем. Покорно перевернувшись на живот, Дик ждал прикосновений губ и рук, уже привыкнув к ласкам и отбросив остатки скромности вместе с последними предметами одежды.
Мазнув у Ричарда промеж ягодиц чем-то влажным, любовник резко наклонился и, поцеловав скулу молодого человека, затем укусил того весьма болезненно в шею. Ойкнув скорее от неожиданности, чем от боли, Дик не сразу понял, что уже все. То есть, разумеется, все лишь начиналось. И ни тени наслаждения в том не было, напротив — резкий переход от пусть и стремительного, но донельзя дурманящего совращения к бесцеремонности заставил инстинктивно рвануться прочь.
Но его просили потерпеть, и он терпел; ему целовали плечи и стало уже попросту странно. Когда пришло время выстанывать просьбы о том, что давеча возмущало, Ричард из последних сил молчал — пока любовник не вздумал остановиться и, надо же, почти что светским тоном посетовать на тщету собственных стараний. Ладонь плута тем временем ласкающе прошлась по вспотевшему боку юноши и с понятной целью переместилась на живот — да так и замерла, не предприняв ожидаемого и желанного. Пришлось, краснея и злясь, поторопить. Хриплый смешок над ухом — и собственный вскрик.
Более Дик не сдерживался; он брал от этого похожего на бешеную скачку безумия все, что мог и требовал еще. Невидимый любовник казался стихийной силой, отдаваться которой почти не постыдно и сладко до боли.
Но все находит свой конец, и миг восторга краток — то ли вынырнув из омута, то ли рухнув на землю, юноша увидел все как есть: пот, семя, саднящие губы. И — обнаженного мужчину рядом. Который, все еще прижимаясь к Дику, промурлыкал:
— Надо же, какой вы... отзывчивый.
Ричард смутился:
— Я не ожидал, что любовь с мужчиной может быть такой… — Слов не находилось.
— Вам часто везет на нежданные... радости.
— Откуда вы взяли?
— Да так, предположение. Разве я не угадал?
"От меня милости не ждите." — "Я и не жду." — "Правильно, вы лопаете ее нежданной." Дик был не согласен с обоими, но спорить сейчас не хотелось, и он сменил тему разговора:
— А ваш первый раз…
— А что мой первый раз? — Любовник что-то искал в карманах собственного камзола.
— Ну… Вам было хорошо?
— Где же они… а! "Хорошо" я не дождался, так бывает.
Дик не понял, но переспрашивать показалось неловким.
— В сей благословенный не иначе как Зеленоглазым город завозят листья уж не знаю что за растения, но дым его способен взбодрить, — Маска возился с огнивом, держа во рту тонкий рулон, свернутый и вправду из каких-то высушенных листьев. — Язычники зачастую считали не только молитвы, но и воскурения своим богам делом сугубо личным — вы, верно, знаете об этом.
— Нет. Я эсператист, и…
— Вас угостить?
— Нет, благодарю. С меня на сегодня открытий и грехов достаточно, — отрезал Ричард и тут же пожалел о собственной грубости.
Маска фыркнул. Кончик его скрутки тлел, запах был юноше уже знаком — так попахивало чужое платье.
Отголоски пережитого наслаждения сменялись усталостью и осознанием того, что именно с ним произошло, но Дику было почти все равно; единственное, чего он сейчас желал — это забыться сном. Однако ночевать в подобном месте не казалось разумным, к тому же Маска был рядом, курил в полном молчании свои скрутки, и Ричарда посетила догадка, от которой на душе стало еще мерзее: любовник задержался здесь лишь потому, что ему вздумалось раскурить свою гадость… после.
— Хотите совет?
Юноша вздрогнул, краснея под спокойным взглядом (темных? светлых?) глаз и подавил глупое желание прикрыться.
— Не продолжайте. В наше время модно запретные плоды надкусывать и оставлять несъеденными, не говоря уже о том, чтобы вводить их в рацион.
— Но… Мы же…
— А, здесь… воздух другой. Вернетесь в Олларию, поймете. Если, конечно, вспомните, — туманно пояснил теперь уже действительно незнакомец — далекий и непонятный.
Ричард задался вопросом, возможно ли надкусить целую корзину "плодов"; или кажущаяся искушенность любовника была всего лишь сочетанием осведомленности с врожденным талантом? А высказывания, а полуулыбки, а выверенность движений?.. "Ежели искусство любви с женщиной уподобить настройке музыкального инструмента, то с мужчиной оно напомнит выездку лошади". Отчаянно захотелось уверенности, что и этого тоже… объезжали.
— Это первое. А второе — вам, как Окделлу, придется скрывать не соответствующие образу безупречного рыцаря стороны жизни, что, согласитесь, несколько утомительно и к тому же не гарантирует полного успеха.
— Сударь! Да как вы…
— Смею. И помню о вашей даме сердца. Душа — Создателю, тело — господину, сердце — прекрасной даме…
Его, конечно же, выдал фамильный медальон, а вот на Маске не было даже перстней; родинки же и шрамы Дику ничего не говорили, да и их не разглядишь толком в проклятой полутьме.
— Подумайте над моими словами. А теперь прошу меня извинить — не хотелось бы вконец задымить эту комнату.
Не потрудившись сколько-нибудь одеться, Маска поднялся с пола одним текучим движением и в несколько шагов пересек отделявшее его от окна расстояние. Дверь на балкон (здесь, надо заметить, балконы пользовались особой популярностью — которой Дик не одобрял) со скрипом распахнулась, на Ричарда повеяло зимним холодом, заставив поежиться и возмутиться в голос. Протест, и еще один, пропали втуне — предвидя, что третий постигнет та же незавидная участь, юноша нехотя натянул штаны и устремился следом за желающим его заморозить негодяем. Однако на балконе никого не оказалось, если не считать колючего ветра. Дикон растерянно заоглядывался, ничего не понимая в происходящем, и даже, ухватившись за перила, свесился вниз — без толку. Пришлось возвращаться. Праздник закончился; небо на востоке начинало светлеть.
Одежда того, кто не иначе как Окделлу привиделся, впрочем, таять и не думала; но что за карточка белеет в складках чернильного батиста? Ричард ухватил ее двумя пальцами и поднес к глазам — на него, издевательски ухмыляясь, глядел Повелитель Кошек. Ричард с минуту зачарованно пялился на Чужого, который, как говорят, "вернее всех узнает своих", а затем, очнувшись, отбросил карту и нервно потянулся к родовому медальону, жалея, что это не эспера; а, не обнаружив оного на груди, вспомнил слова сюзерена про церковь и Абвениев. Вот только им молиться Дика не учили.

***

Я снова сплетал руки в оленью голову; я спрашивал о дамах и Левии, и мне вспоминались те случаи, когда я заставал Ли с женщинами, а он — меня. В зимнем королевском саду, к примеру, в обществе Сильвестра…
— Вы хотели что-то передать герцогу Окделлу, — напомнил Эпинэ.
— Ах да. — Я потянулся. Маршалы и кардиналы, куртизанки и королевы, интриги и слухи… Оруженосец. Слишком многие меня видели вместе с Катариной… Да и не только с ней. Но я отвлекся. — Это, конечно, ерунда, но в некоторых семьях подобным вещам отчего—то придают большое значение. Передайте Повелителю Скал, что я считаю его обучение законченным. Он достоин стать одним из талигойских рыцарей. Я подтверждаю сие пред землей и небесами. Юный Окделл свободен от клятвы оруженосца и с сего мгновенья не несет никаких обязательств передо мной.

Декабрь 2011 года

@темы: Ричард Окделл, Лионель Савиньяк, Рокэ Алва, фики, слеш, джен